Пять или шесть раз я падала, снова вставала, но оставалась жива-невредима; вскоре я заметила: толпа поредела, но двигаться стало намного труднее, поскольку дорога шла в гору, а вода все прибывала. Я перестала различать что-либо, не пыталась искать своих. Позже, пристроившись на каком-то пороге, от усталости и отчаяния я уснула.
Сон мой длился час или два. Когда я проснулась, стало чуть-чуть светлее, но дождь лил ливмя, а со всех сторон еще и доносился оглушительный рев, от которого сотрясался каменный порог, на котором я сидела. Сколько раз прежде бывала я на этой улочке, но теперь — пустынная, с несущимся по ней потоком — она показалась мне незнакомой. Я дрожала от холода, поскольку вымокла до нитки, потеряла сандалии, с волос стекала холодная вода, заливая горящие от слез глаза; грудь раздирал страшный кашель. И вдруг женский голос позвал меня: „Девочка, девочка, иди сюда!“ Оглядевшись по сторонам, я увидела высоко над головой в обрамлении окна полосатый платок и машущую мне руку.
Мать предупреждала меня: нельзя входить в незнакомый дом, нужно сторониться не только мужчин, но и некоторых женщин. Однако колебания мои были недолгими. Та, что кликнула меня, спустилась, открыла тяжелую входную дверь и поспешила меня успокоить: „Я тебя знаю, ты дочь Сулеймана — продавца книг, добропорядочного богобоязненного человека“. Что мне оставалось? Я встала и пошла к ней. „Я видела тебя с ним несколько раз, — продолжала она, — когда вы шли к твоей тетке по матери Тамиме, жене нотариуса, что живет тут неподалеку, в тупике Квитового дерева“. Хотя поблизости не было ни одного мужчины, лицо ее было закрыто белым покрывалом, которое она откинула, чуть только закрыла за мной дверь изнутри. Взяв за руку, она повела меня по узкому коридору, шедшему под углом, а затем, не выпуская моей руки, бросилась бежать под дождем по небольшому патио; дальше мы поднялись по узкой лестнице с крутыми ступенями в ее покои. Она ласково подвела меня к окну: „Взгляни, как гневается Бог!“
Я со страхом выглянула на улицу. Дом находился на вершине Маврского холма. Справа от меня возвышалась новая Касба Альгамбры, слева, вдали — виднелась старая Касба, за стенами которой белели минареты моего квартала Альбайсин. Рев на улице достиг невиданной силы. Пытаясь понять, откуда он исходит, я опустила глаза и не смогла сдержать возгласа ужаса. „Господи, помилуй, да это просто Ноев потоп!“ — услышала я за своей спиной».
Картина, представшая глазам испуганной девочки, навсегда врезалась в память моей матушки, как и в память всех тех, кто находился в Гранаде в тот заключительный день Парада, будь он неладен! По долине, где обычно тек мирный, хоть и бурливый Дарро, несся необузданный поток, безжалостно уничтожающий сады и огороды, выкорчевывающий вязы, столетние орешники, дубы, миндальные деревья и боярышник. Затем он устремлялся к центру города, расправляясь со всем, что попадалось на его пути, словно какой-нибудь монгольский завоеватель, затопляя центральные кварталы, разрушая сотни домов, снося постройки, расположенные на мостах, так что к концу дня из обломков образовался огромный затор, и на месте двора Большой Мечети, Цезареи торговцев ювелирного и кузнечного рынков образовалось озеро. Неизвестно, сколько народу утопло или было унесено в неизвестном направлении. Вечером, когда гроза пошла на спад, поток унес с собой обломки, причем вода покинула город с большей скоростью, чем завладела им. На рассвете, когда сам убийца был уже далеко, взором людей открылись разрушительные последствия его деятельности.
«Гранада была наказана за свои грехи», — затверженно повторяла мать, как нечто не подлежащее сомнению. «Господь желал явить Свою ни на что не похожую мощь и покарать властителя за стяжательство, несправедливость и распутство. Он желал предупредить, что нас ждет, если мы будем упорствовать на пути нечестия, но глаза и сердца остались глухи к его предостережениям».
На следующий день после случившегося никто из жителей уже не сомневался: главным виновником несчастья, навлекшим гнев Господень на их головы, был не кто иной, как надменный, несправедливый, растленный Абу-ль-Хасан Али, сын Саада ле Насрида, двадцать первый и предпоследний султан Гранады, да сотрет Господь его имя из памяти людской!
Чтобы взойти на престол, он сверг своего собственного отца, отравив его. Чтобы упрочить власть, велел обезглавить сыновей самых родовитых семейств королевства, и среди них — Абенсерагов[7]. Для моей же матери самым непростительным преступлением султана было то, что он оставил свою законную супругу, его ровню, приходящуюся ему кузиной, Фатиму, дочь Мохаммеда-Левши, ради христианки, пленницы, по имени Изабель де Солис, которую нарек Сорайей.
«Говорят, будто султан собрал как-то поутру своих приближенных в Миртовом дворе, чтобы они присутствовали при купании Румийи», — продолжала рассказ матушка, вновь и вновь ужасаясь подобному распутству. «Господи, прости!» — бормотала она, поднимая глаза к небу. — «Когда та искупалась, он предложил всем отведать воды, из которой она только что вышла, и все принялись восхищаться, как в стихах, так и в прозе, чудесным вкусом, который приобрела вода. Не подчинился лишь визирь Абу-ль-Кассем Венегас, он даже не подошел к водоему и остался стоять на месте, сохраняя достоинство. Это не укрылось от глаз султана. Он спросил, отчего визирь ведет себя подобным образом. А тот возьми и ответь: „Ваше величество, боюсь, как бы, отведав соуса, меня не потянуло на куропатку“. „Прости, Господи“», — все твердила мать, едва сдерживая смех.
Эту историю я слышал не раз, применительно к разным влиятельным лицам из ал-Андалуса, и, по правде сказать, не знаю, с кем из них она случилась на самом деле; но, как бы то ни было, наутро после Великого Парада каждый пытался доискаться, какой из эпизодов распутной жизни хозяина Альгамбры переполнил чашу терпения Господа, часто облекая свое объяснение в форму стиха или древней притчи.
Гораздо тревожнее всех этих пересудов было то, как сам султан воспринял обрушившееся на столицу его царства несчастье. Не приняв опустошительного наводнения за предупреждение свыше, он сделал вывод, что удовольствия в этом мире недолговечны, жизнь бренна и нужно использовать каждый дарованный тебе миг. Это могло бы стать мудростью какого-нибудь поэта, но никак не государя, достигшего пятидесятилетия, владения которого отнюдь не были в безопасности.
Он всецело предался телесным усладам, несмотря на многократные предупреждения своего лекаря Исхака Хамона, окружил себя красотками-рабынями и поэтами с подозрительными нравами, складывавшими стихи о прелестях нагих плясуний и страстных эфебов, сравнивавшими гашиш с изумрудом, а его запах с ладаном, и ночь за ночью неустанно поющими гимн вину — красному, янтарному, выдержанному, но оставшемуся свежим. Огромный золотой кубок переходил из рук в руки, к нему поочередно прикладывались устами, а тот, кому доводилось опорожнить его, гордо взывал к виночерпию, прося вновь до краев наполнить. Перед сотрапезниками на столах громоздилась уйма закусок — орешки, сухофрукты, артишоки, бобы, сласти и варенья, которые то ли утоляли голод, то ли разжигали жажду. Позднее, в Риме, я узнал, что привычка грызть что-то и пить вино была в ходу еще у древних римлян: они называли каждое такое блюдо «nucleus». Оттого ли в Гранаде подобные блюда носят название «nukl»? Одному Предвечному известно истинное происхождение вещей!
