Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
– Бабка, – спросил он, – почему ты их не любишь?
– Не знаю. Так уж случилось, милый.
Бабка Матрена доила корову, а он стоял подле. И пока молоко дзинькало, тоненько билось в ведро, бабка Матрена, привычно оттягивая корове соски, завела вдруг рассказ – ты, мол, не думай, милый, что она и вообще они такие уж добренькие, за костюмчик ей, конечно, спасибо, у нас таких нет, но ты не думай, что они такие всегда, – такие они стали теперь, да и то здесь, в деревне. Они – наездом добренькие . Единственный раз, а все же была она, бабка Матрена, в Москве – и когда с покупками и намаявшаяся, перекрестившись, решила она «заглянуть к родне», встретила ее в барской квартире вальяжная бабка Наталья, была там и эта полукукла Мари – и ведь тогда они ее, бабку Матрену, не приняли…
Корова стала переступать с ноги на ногу (запахло прелью и навозом), и бабка Матрена прикрикнула как на лошадь:
– Н-нну!..
После чего продолжила рассказ о том, как ей, бабке Матрене, сидя в креслах посреди огромной квартиры, бабка Наталья сказала: ты, мол, милая, пойди да продай, что привезла, нам всего этого добра не надо. Нет-нет, никаких гостинцев. Привезла же им бабка Матрена сала да еще косынку, красивую, уж она не помнит цвета, да мешочек овсянки, да еще чего-то. Так и сказала ей бабка Наталья: «Продай поди…» Она побыла в их квартире около получаса, а потом ей пояснили: ночевать, мол, у нас тесновато – ступай в гостиницу, и не дать ли денег тебе, если у тебя на гостиницу нет?.. Ну, ясное ж дело, отправилась бабка Матрена, но только не в гостиницу, а на вокзал, она и не знала, что это за такая гостиница, города она боялась, пошла на вокзал, – там-то на нее, спящую, уронили ночью большой чемодан, расшибли руку, рука зажила, а вот ноготь изувечился: памятка… Она сказала: коготь изувечили, смотри – и (оторвавшись от вымени) протянула маленькому Ключареву свою руку (в каплях молока), показала на большом пальце правой руки ноготь, раздвоенный как копыто, видный и в сумерках.
Тут же и как бы опомнившись, бабка Матрена вздохнула:
– Не жалуюсь я… Они меня так или не так, а все же пустили в дом, напоили чаем – а я, нагрянь они ко мне в те дни, может, и вовсе бы их шуганула: грех вспомнить! ох, мог быть грех! – И бабка трижды перекрестилась, шевеля губами и выпрашивая неслышное прощение за что-то, что могло быть.
Бабка продолжала доить, а он пошел к плетню, уяснивший, что неприязнь не только существует, но и – давняя. По-детски ему захотелось мира, мира вообще и мира меж бабками, а кино в то время уже стало одним из самых распространенных способов мечтания (мечтали движущейся перед глазами кинолентой – мечтали и как бы еще и еще прокручивали желанный фильм, то останавливали, то гнали вперед-назад, как пьяный киномеханик; это было настолько удобно, что не просто, а даже и трудно было предположить, как же мечтали девочки и мальчики докиношной эры), и вот он вышагивал вдоль плетня, потом вниз по тропинке, а в голове крутился фильм примирения, где бабка Матрена вовсе не собиралась шугануть бабку Наталью, она, правда, стояла у ворот с огромной метлой – ворота тоже были огромные, с кольцами, и бабка Матрена ходила там дозором час и два. Иногда в жару она пила квас, бидон с квасом стоял тут же, иногда подремывала, но, едва показывались на дороге люди или телега с людьми, бабка Матрена вставала и, держа метлу на отлете, суровая, вглядывалась. Она отирала пот красной косынкой, а вот и появлялись, приближаясь к воротам, бабка Наталья и ее Мари. Они начинали рыться в своих чемоданчиках, ища некие пропуска, – пропусков не было (они их забыли), но бабка Матрена из доброты пропускала их внутрь, и вела в избу, и сажала за стол.
Менее удавалась ему часть вторая, где бабка Матрена приезжала в град Москву, который ему представлялся городом, состоявшим сплошь из домов с зубчиками на манер Кремлевской стены; с узелком, усталая, бабка Матрена приходила к ним в дом – дом ему виделся прекрасный, – после чего в залу с зеркалами выплывали сама бабка Наталья и Мари, шурша платьями; они вовсе не отсылали бабку Матрену в гостиницу, а, напротив, располагали ее на какой-то необыкновенно красивой кровати со спинками. Удивительным в этой части второй (с точки зрения предвидения будущего) было лишь появление возницы Петра, здешнего деревенского возницы (эпизодическая актерская роль), – он отвозил после длительного гостеванья бабку Матрену в ее деревню прямо из Москвы. Растянутая, как балет, шла картина счастливых ее проводов – сначала тоже в зале, затем на лестнице мраморной, с поцелуями крест-накрест и поклонами, и наконец бабка Матрена, сойдя вниз, садилась на телегу, – а он, маленький Ключарев, оставшийся с бабкой Натальей и Мари, смотрел ей вслед и плакал, прощаясь, – прощание затягивая, он подсаживался на телегу и долго ехал с бабкой бок о бок. Довольная собой и счастливым гостеваньем у родственников, бабка Матрена обнимала его и, поцеловав напоследок, говорила: «Стой, Петр, хватит!» – и возница останавливал лошадей, чтобы мальчик спрыгнул с телеги. Вдаль вела пыльная дорога, по которой бабка Матрена теперь уезжала, делаясь все мельче и мельче, вместе с лошадьми и с телегой, и облако пыли уже совсем скрывало ее алую косыночку. (Предвосхищение тающей в клубах пыли косынки удивляло его даже и во взрослом состоянии, когда он вспоминал реальную тающую вдали косынку, но не бабки Матрены, а бабки Натальи. Это уж было наяву, но было позже.)
Не постигая вполне, он, однако, чувствовал неодолимую тягу к этому их примирению и все играл и играл, подчас до подступающих к глазам слез, фильм о матери отца и о матери матери. Они без конца гостили. И среди прибытий их и отъездов, встреч у ворот и провожаний, в которых маленький мальчик тоже непременно участвовал как свидетель, если не как соучастник, – среди сладостно знакомого действа, он вдруг оглядывался, и выяснялось, что никакого кино нет и что он шляется в полном одиночестве по тропе, а то и стоит посреди огорода бабки Матрены и рвет сладкие незрелые стручки гороха.
Глава 3
Маленький Ключарев скучал по машинам – в деревне их не было, а все же одна грузовая, каким-то чудом возникшая, пролетев и проскочив махонькую деревню, оставила свой невеселый след: задавила кошку, которых было здесь неисчислимое множество. Кошка валялась на обочине, и деревенские ее попросту не замечали, не заметил и он, но заметили гостьи – Мари и бабка Наталья: обе вдруг шумно о ней, раздавленной, заговорили, и тогда мальчик тоже вспомнил, что действительно валяется возле дороги кошка – сам видел.
– …Не понимаю, – клекотала Мари, – русская деревня, насколько уверял Толстой, очень чистоплотна по природе своей, и тогда откуда же это безразличие? Это же недопустимо гигиенически. Это же черт знает что!
– Моя дорогая Мари, граф Толстой не очень-то… – И дальше бабка Наталья заговорила на французском.
– … – ответила Мари.
– …
Мари вынырнула вновь на взволнованном русском:
– И все же клянусь, Натали, я сама готова пойти и ее закопать. Это же зараза!
– Так и сделаем, Мари, кстати, и пример будет…
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
