— Ох, Максик, туда уже никто не ходит. За последние годы знаешь сколько всего пооткрывалось? Народ сейчас идёт в «Шанхай», «Старый город» или в «Миллениум».
— Гена, давай там. Новое я ещё увижу, хотелось бы пройтись по старым местам.
— Ладно, — сдался Абезгауз. — Твой день.
Уже на пороге, не прощаясь, лишь пожелав друг другу «до вечера», Макс шагнул в бронированный проём и снова обернулся к Гене:
— Не забудь передать людям, чтобы не беспокоились на мой счёт.
Абезгауз кивнул. Его взгляд при этом опять вильнул в сторону.
Макс хмыкнул и зашагал к лифту.
Глава вторая
— Как это называется, Воробцова? Нет, вот ты мне ответь, как это всё называется?
Лина Воробцова принялась теребить край юбки, быстро перебирая его пальцами. Она-то знала, как это называется. Кроме того, она была уверена, что и сама Галина Николаевна прекрасно знала, как всё это называется. Но ещё в глубине души Воробцова, или Птица для всех остальных девчонок её группы, чувствовала, что вступать в долгие объяснения, а тем более пререкания, с вошедшей в педагогический раж воспитательницей-методистом не стоит, чтобы не давать ей возможности сейчас, здесь на месте, начать оправдывать присвоенную ей обитателями интерната кличку «Гальюн». Ибо известно: «Не трожь…», ну и дальше по тексту…
«Методичка» взглянула поверх своего стола и очков на доверчиво поднятое к ней личико Птицы.
— Ну, что ты молчишь, а? Что ты молчишь, Воробцова?
Брови Птицы искривились, губы задрожали мелко-мелко и так же часто замигали ресницы, вот только со слезами вышла заминка. И почему это, когда нужно, они всегда запаздывают? Птица шморгнула носом, судорожно вздохнула и почувствовала, наконец, нужную пелену в глазах.
— Вот только не надо, — лицо Гальюн исказилось в гримасе презрения. Наверное с такой миной сам Константин Станиславский бросал своё хрестоматийное «Не верю!».
— Раньше нужно было хныкать и вести себя соответственно.
Слово «соответственно» прозвучало у Галины Николаевны особенно значимо. С ударениями на всех «о».
Птица тихонько всхлипнула и провела ладонью по глазам. Интересно, что по мнению Гальюн означало «вести себя соответственно»? И почему она должна хныкать тогда, когда к ней пристают мальчишки? Хоть убей, этого Птица понять не могла. Впрочем, она уже давно отчаялась понять логику взрослых.
— Это же надо, — продолжала возмущаться «методичка», — устроить драку и разбить нос Колотову. Да не просто разбить, а сломать. Ужас! Ты знаешь, доктор сказал, что ему нужно делать операцию? Равнять носовую перегородку?
«Красотища, — злорадно подумала Птица. — А не нужно было задирать мне юбку и лезть в трусы».
Она подняла на Гальюн страдающий взор:
— Это не я, Галина Николаевна, — трагически прошептала Птица. — Он же в два раза больше меня. Как я могла…
И всхлипнула ещё раз.
Гальюн с сомнением осмотрела тщедушную Птицу:
— Что, получается он сам себе нос сломал? Так, что ли?
— Сам, — подтвердила Птица, следя за бликами от лампы на лоснящемся угреватом носу «методички». На вид её шнобель был намного крепче колотовского и поломать его было бы не в пример труднее, но Птица ничуть не сомневалась, что и с этой задачей она бы справилась в два счёта.
— Он ко мне задирался, Галина Николаевна, а я побежала к воспитательнице… А-ахх… А он погнался за мной, чтобы ударить, а там… а-ахх… перецепился и лицом об камень. Честное слово. Я даже могу показать, где… А Колотов, когда ударился, ревел и сказал, что специально скажет, что это я его стукнула, чтобы меня наказали…
Птица издала очередной вздох, рассматривая массивную металлическую подставку для ручек на столе «методички». Очень подходяще. Особенно если взять вон за ту торчащую штучку, да как следует размахнуться…
— Хорошо, — алчный блеск в глазах Гальюн поблек, но не исчез насовсем. — Хорошо излагаешь, Воробцова. Если бы я услышала это от кого-то другого, честное слово, поверила бы. Но только не от тебя. Ты уже столько раз нам морочила голову… от тебя постоянно одни неприятности. Как только что-нибудь происходит, там обязательно Лина Воробцова. С тех пор, как ты к нам поступила, количество «че-пе» у нас увеличилось…
Гальюн замолчала, подыскивая подходящий критерий. Сказать «в два» или «в три» раза было бы слишком просто, «в десятки раз» — чересчур преувеличено. Поэтому, немного поколебавшись, она выдала расплывчатое «неизмеримо».
«Подумаешь „неизмеримо“, — продолжала свой безмолвный монолог Птица, потупив глаза и специально не вытирая одинокую слезинку, катившуюся по щеке. — Уж на что прошлый интернат был фу-фу, но этот — настоящая дыра по сравнению с ним. Старшие вон, что хотят, то и делают, а у мальчишек, вообще, ужас полный творится. Заливай мне сейчас про порядок и дисциплину, а то я слепая или дебильная».
Взгляд Птицы остановился на списке телефонных номеров интерната, лежавшем под стеклом на столе Гальюн. Читать номера перевёрнутые вверх ногами было сложно, но это помогало отвлечься от нестерпимо долгих и нудных нотаций. Хотя за все предыдущие нагоняи, полученные в этом кабинете, Птица успела выучить весь список наизусть. Сейчас она просто скользила взглядом по номерам, называя их по очереди и проверяя, нет ли ошибки: «директор», «учительская», «завхоз»…
— В общем так, — прервала её занятие, принявшая наконец решение, «методичка», — от телезала ты отстраняешься. На три вечера. Будешь сидеть в комнате и готовиться к урокам. Заодно и наведёшь порядок в вашем блоке. Понятно?
«Разве это правильно?» — чуть не воскликнула Птица, но её богатый опыт заставил сдержать готовый вырваться крик, сменив его на кивок согласия. Действительно, логики в решении Гальюн было мало. Если Птица виновата, то наказание выходило неоправданно мягким. А если нет, то возникает вопрос: зачем наказывать?
Гальюн дала ещё несколько строгих напутствий, подчёркивая их стуком ручки по столу и сверканием глаз, увеличенных мощными диоптриями. Птица покивала головой, клятвенно заверяя, что больше никогда… никаких нарушений… После чего была выпущена на волю, испытавшей ораторский оргазм и в связи с этим изрядно подуставшей, Гальюн.
Птица вышла в коридор и резонно рассудив, что возвращаться в класс, тем более на математику, просто глупо, спустилась вниз, на первый этаж, и направилась в туалет, где можно было отсидеться до звонка. По дороге она остановилась у большого зеркала в вестибюле и внимательно осмотрела себя. Вроде бы всё в порядке: слёзы высохли, лицо не зарёванное. Птица вспушила роскошные белокурые волосы, сморщила маленький слегка вздёрнутый носик и показала язык своему отражению. Несмотря на столь нежный возраст, не достигший ещё первого десятилетия, она, подобно остальным женщинам, уже чувствовала все выгоды своей внешности и без малейшего сомнения пользовалась ими. И, нужно заметить, это у неё получалось, примером чему служила хотя бы последняя «разборка» в кабинете Гальюн. Любая другая, не обладавшая такой ангельской внешностью и чистым взглядом невинных (при любых обстоятельствах) голубых глаз, получила бы от железной Галины Николаевны по всей строгости местных законов. И хотя за те полтора года, что Лина Воробцова провела в школе-интернате номер три, члены педагогического коллектива успели познакомиться с тактикой её поведения, но привыкнуть к ней они так и не смогли. Благодаря этому Птица до сих пор вела себя и действовала так, как считала нужным, а не так, как предписывали неизвестно кем и для кого придуманные правила внутреннего распорядка.
