— Пентаурова, — поправил Светицкий.
Огромный Возницын встал и густо, как настоящий протодьякон, откашлялся в руку.
— Потешнику нашему, театросоздателю и девок учителю, болярину Пентаурову… — могучими раскатами пронеслось по двусветной зале. — Театру его, и лицедейкам, и господам театралам, и всем в подпитии находящимся, — многая лета-а-а…
Стекла зазвенели в окнах при последних словах; побагровевший Возницын взял стакан с вином, разом, как рюмку водки, опрокинул его в рот и тяжело плюхнулся в затрещавшее кресло.
— Великолепно! — проговорил Штучкин. — Ну я, однако, бегу…
— А кому-то сегодня попадет! — лукаво протянул Курденко, прощаясь с ним.
— Мне? — Штучкин ткнул пальцем в свою грудь. — Никогда! Я ни в одном глазу!
— Не женитесь никогда, сыны мои! — во всеуслышание объявил Костиц. — Бо впадете в житие прискорбное, аки сей богомолец наш! Будут обнюхивать вас жены ваши по возвращении вашем и учинять скандалы велие.
Под общие шутки и смех Штучкин распростился с гусарами и поспешил усесться в свою гитару с парой понуро стоявших лошадей.
Только что выехал он на Левитскую улицу, навстречу ему попалась бричка, запряженная парой буланых коньков.
— Стой, стой! — завопил сидевший в ней господин в белой накидке.
Повозки остановились, и Штучкин, в глазах которого все двоилось и рябило, узрел к крайнему своему изумлению два прыщеватых лица на узких плечах вечного рязанского жениха — Николая Николаевича Заводчикова.
— Вы откуда? — хрипло прокричал Заводчиков, встав в своей бричке.
— Из монастыря… — выпрямившись, что шест, раздельно выговорил Штучкин.
— Что, служат там сегодня? — Карие глаза плюгавого Заводчикова так и шарили по лицу Штучкина.
Тот вдруг икнул, прикрыл губы рукою и кивнул головой.
— Служат… и с многолетием…
— Пошел! — крикнул вдруг Заводчиков на своего кучера и ткнул его несколько раз в загривок. — Чего ты ждешь, осел?!
Экипажи разъехались в разные стороны.
Глава III
…В то время как в гусарском монастыре возглашалась Пентаурову здравица, он сидел в вольтеровском высоком кресле у себя в кабинете и беседовал с почтительно стоявшим перед ним человеком весьма захудалого вида.
Пентауров имел редкую в те времена привычку тщательно одеваться с утра и поэтому сидел в легком летнем сюртуке синего цвета, в белоснежном жабо и с такими же кружевными рукавами, из которых выставлялись выхоленные белые руки; довольно округленный живот его облекал белый жилет; ноги, обтянутые бронзовыми чулками, были перехвачены у колен синими подвязками с бантами и покоились одна на другой.
Лет Пентаурову было на вид под сорок, в действительности же около пятидесяти пяти. Ни бороды, ни усов он, как штатский человек, не носил, и правильно очерченное лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя округленность и припухлость розовых щек и подбородка, придававшая ему оттенок чего-то младенческого.
Карие глаза его внимательно глядели на стоявшего перед ним невысокого, щуплого человека с круглым, чернявым лицом и взъерошенной, как после хорошей трепки, головой; облечен тот был в крепко заношенный и лоснившийся, нанковый казакин и такие же длинные, необыкновенно широкие брюки, из-под бахромы которых неуклюже торчали носки порыжелых и заскорузлых сапог.
Это был «заправский» актер Белявка, выписанный Пентауровым из Москвы от одного своего приятеля, большого знатока и любителя театра.
— Так вот что, Грицко… я написал несколько пьес, — говорил мягким, приятным тенорком Пентауров, — и хочу их поставить на сцене: для этого я устраиваю театр и выписал тебя к себе на помощь. Говорил тебе Максим Ульянович, что ты будешь у меня режиссером?
— Ховорыли-с!… — с сильным хохлацким акцентом произнес Белявка.
— Он мне пишет, что ты дельный и толковый человек… — продолжал Пентауров. — Очень рад буду, если ты поддержишь эту свою, как ее по-русски… репутасьон. Я буду тобой доволен — и ты будешь мной доволен! — выразительно добавил он. — В первую очередь нужно будет тебе прилично одеться: ты ведь теперь глава труппы! Как твое имя?
— Грицко ж Белявка! — ответил тот.
— А по отцу?
— Харлампыч-с.
— Так вот, я тебе покажу сейчас моих актеров, и ты разберись в них; если мало их или найдешь лучшего, выбирай любого, не стесняйся: дворня у меня большая, выбрать есть из кого. Твоя главная обязанность — отыскать мне таланты!
Пентауров взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил.
В кабинет, как на пожар, вскочил малый лет пятнадцати со вздернутым, словно вставшим на дыбы, носом и отроду удивленными, светлыми глазами.
— Приказчик здесь?… — спросил Пентауров.
— Тута-с…
— А актеры?
Малый прикрыл красной лапой нос, как бы собираясь удержать его от прыжка, и хихикнул.
— И актеры тута-с!… — ответил он, отдернув руку и покашливая, чтобы как-нибудь скрыть свою оплошность.
— Пошел, позови! — слегка сдвинув безволосые бугорки бровей, приказал Пентауров; малый метнулся назад, за дверь.
Немного погодя в кабинет вступил плотно сложенный, плечистый человек лет сорока, в черном кафтане; намасленную русую голову его разделял пробор, тщательно сделанный посередине; маленькие глаза умно и спокойно, как зверьки из нор, глядели из-под круто осевшего над ними низкого лба.
За ним осторожно, на носках, следовала небольшая кучка дворовых, мужчин и девушек.
Ухмыляющаяся носатая рожа парня показалась на миг за спинами вошедших, фыркнула, как испуганный кот, и опять исчезла.
Приказчик свободной походкой привычного человека подошел к столу и стал чуть поодаль от Белявки. Остальные толпой стеснились у дверей.
— Маремьян, — обратился Пентауров к приказчику, — есть у тебя в запасе новое, хорошее платье и все прочее?
— Найдется-с…
— Так выдай вот ему!… — Он кивнул головой на Белявку.
Приказчик окинул взглядом своего соседа, будто только что заметив его.
— Слушаю-с! — обронил он.
— Подойдите ближе! — приказал Пентауров актерам.
Те несмело придвинулись на несколько шагов и опять остановились.
— Я вам выписал из Москвы начальника и учителя… — заговорил Пентауров. — Вот он! Дело свое он знает отлично…
Белявка кашлянул и заложил назад правую руку.
— Смотрите, слушаться его без разговоров! — Пентауров постучал по ручке кресла. — Он будет проходить с вами роли, научит, что и как нужно делать на сцене. А ты, Григорий Харлампыч, держи их в руках крепко, чуть что — мне доложи!
