Упоминание о горячке позволило Паустовскому показать столицу Карелии глазами бредящего больного. В «Судьбе Шарля Лонсевиля» зарево домны освещает вымирающий ночами город, высвечивая из мрака (словно лампа-вспышка) фрагменты фантасмагорической реальности: страшные усы будочника, поломанные мосты, мокрый нос пьяного, оравшего песню: «Не знаешь, мать, как сердцу больно, не знаешь горя ты мово», обрывки афишек, извещавших, что в знак посещения завода государем с рабочих будут отчислять по две копейки с заработанного рубля на сооружение церкви в слободе Голиковке. На почерневшей глади озера колыхалась звездная карта северного неба.
Выполняя поставленную Горьким задачу, Паустовский наделил Лонсевиля собственным интересом к биографиям. Французский инженер на досуге не только почитывал Плутарха, но и сам баловался пером, разматывая чужие судьбы, словно клубки спутанных ниток, полагая, что нет жизни, в которой не отразилось бы лицо эпохи, особенно такой суровой, как времена Александра I. Якобы, цитируя записки своего героя, советский писатель мог без всякого стеснения — чужими устами — критиковать порядки на царских предприятиях и иностранных управляющих (от голландца Генина до англичанина Армстронга[20]), не выходя при этом из роли объективного репортера.
Тем более что революционное прошлое Лонсевиля (подкрепленное документальной базой) идеально сочеталось с образом поборника социальной справедливости, делая из него чуть ли не предтечу коммунизма на фоне циничных и надменных англосаксов, состоявших на службе у русского самодержавия. Паустовскому оставалось лишь придумать пару диалогов да подсыпать горсть ремарок. Вот фрагмент разговора французского инженера с Адамом Армстронгом, управляющим Александровского завода:
«Армстронг поднял темные веки и тяжело взглянул на Лонсевиля. Тот невольно отвернулся. В этом англичанине все — вплоть до припухлых век и редких бакенбард — казалось отлитым из чугуна. С чугунной усмешкой Армстронг порылся в ящике стола, вынул горсть мелких бляшек и разложил их перед собой.
— Последствия свободы, равенства и братства столь очевидны и отвратительны, — сказал он, перебирая бляшки, — что жестокость необходима. Вы — джентльмен, и я хочу говорить с вами свободно. Россию можно назвать страной не столь жестокой, сколь несчастной. Беззаконие сверху донизу — от приближенных венценосца до последнего городничего. Вот небольшой тому пример: в разгар войны, когда ядра были нужнее хлеба, я получил приказ изготовлять в числе прочих вещей железные пуговицы с гербами всех губерний Российской империи.
Армстронг придвинул бляшки Лонсевилю. Рука его тяжело прошла по столу, точно он толкал стальную отливку.
Лонсевиль рассеянно взглянул на пуговицы с орлами, секирами и летящими на чугунных крылышках архистратигами и потер лоб — разговор с англичанином раздражал его и вызывал утомление. Этим утром в литейном цехе он видел обнаженного до пояса старика рабочего со спиной, исполосованной синими шрамами.
То были следы порки.
— Вы британец, вы — сын страны, кричащей на всех перекрестках об уважении к человеку, — Лонсевиль взглянул на крутой лоб Армстронга, — как можете вы сносить порку?
Армстронг встал, давая понять, что разговор, принявший острый характер, окончен.
— Мне нет дела до чужих законов, — промолвил он сухо. — Я думаю, что в армии Бонапарта тоже было принято хлестать плетьми лошадей, чтобы заставить работать, а не кормить их сахаром».
Что касается отношения к рабочим, Адам Армстронг не был исключением. В 1694 году датчанин Бутенант[21], владелец старейших металлургических предприятий в Карелии, испросил у царя указ, приписывающий крестьян кижского погоста к его фабрике — ибо добровольно те работать не желали. Это был первый в Карелии опыт европейской эксплуатации. Однако Вилим Генин в 1714 году жаловался в письме к графу Апраксину, что не знает, как быть с ленивыми крестьянами, которые так и норовят увильнуть от работы — кнута, мол, не слушаются, а вешать — грех.
Возникает вопрос: иностранные ли управляющие использовали рабские законы царской России в целях ее эксплуатации подобно прочим колониям, или же отношение людей к работе оказалось здесь таково, что без кнута было не обойтись? Паустовский — вне всяких сомнений — придерживался первой гипотезы. Впрочем, в те времена это была официальная позиция советской историографии, достаточно распространенная и в наши дни.
Оказалось, что Паустовский Шарля Лонсевиля выдумал — от начала до конца! Не было ни могилы, ни архивных находок — никаких следов инженера французской артиллерии. Только фамилия настоящая, однако принадлежала она совершенно другому человеку. Это был Франсуа де Лонсевиль (скончавшийся в 1795 году), гувернер в доме Тутолмина[22], генерал-губернатора Олонецкой и Архангельской губерний. Словом, повесть Паустовского — литературная мистификация, которая помогла писателю выйти из неловкой ситуации, в которой тот оказался, не сумев выполнить задачу, поставленную Горьким.
Рассказал мне об этом Данков[23]из Петрозаводского краеведческого музея. Забавно, что беседовали мы в его кабинете, расположенном в том самом полукруглом здании, где Шарль Лонсевиль якобы разговаривал с Армстронгом. Только в те времена окна выходили на поросшую травой площадь, а теперь — на памятник Ленину в окружении серебристых елей (вроде тех, что растут у стен Кремля). Мишин кабинет ничем не напоминает помещение, где управляющий Петровских заводов принимал французского инженера. Вместо наручников, пушечных ядер и моделей орудий повсюду разбросаны книги, карты и гравюры, связанные с эпохой Петра Первого. Ведь Михаил Юрьевич — один из трех крупнейших на сегодняшний день в России специалистов по этому периоду. Его конек — так называемая «Осударева дорога», легендарный тракт от пристани Нюхча на Белом море к Повенцу на Онежском озере, по которому Петр Алексеевич в 1702 году якобы протащил два фрегата. Это позволило его армии взять крепость Нотебург (бывший Орешек, затем Шлиссельбург) на Ладоге и открыло ему путь к Балтике.
— Это был колоссальный чувак, — в голосе Миши звучит восхищение, — впрочем, вся компания, с которой он шел из Нюхчи в Повенец, — банда колоссальных чуваков. Эта дорога, милый мой, — начало истории не только Петрозаводска, но и Российской империи.
Михаил Юрьевич — представитель новой русской историографии. Это первое после долгого перерыва поколение историков, которым не довлеет бремя идеологии. При этом — в отличие от дореволюционных ученых — поколение Данкова обладает недоступной прежде документальной базой, неограниченным доступом к зарубежным архивам и грантам, возможностью применять суперсовременные методы исследования. Неудивительно, что и мыслят они иначе.
