Поднявшись на высокий берег, он направился вдоль ручья. Он шел в совершенно противоположную сторону от берлоги и, следовательно, с каждым шагом становился все дальше и дальше от дома. Пройдя немного, он останавливался и начинал прислушиваться. Лес становился все гуще, мрачнее и таинственнее. Его молчание невольно наводило страх. К концу получаса он уже с удовольствием встретился бы даже и с молодой совой. На этот раз он не вступил бы с нею в борьбу, а если бы это было возможно, даже осведомился бы у нее, как ближе пройти домой.
Пройдя с три четверти мили от своего валежника, он очутился в том месте, где ручей разделялся на два рукава. Для него оставался только один выход — идти далее по ближайшему из них, то есть на юго-восток. Здесь поток бежал уже не так стремительно. В нем уже не было ни скользких камней, ни отдельных выступов, о которые разбивалась бы с пеной вода. Он тек тихо и, был глубок. Сам того не понимая, Бари углублялся все дальше и дальше в лес и попал в те самые места, где когда-то индеец Тюзу расставлял свои ловушки. С тех самых пор, как умер этот Тюзу, все они оставались нетронутыми, за исключением только тех, которые предназначались для ловли волков, так как Серая Волчица и Казан по эту сторону ручья никогда не охотились и, следовательно, не выкрадывали из них приманок, а волки не попадались в предназначенные для них ловушки потому, что вообще предпочитали для своей охоты более открытые места. Вдруг Бари увидел себя на берегу глубокой, темной лужи, поверхность которой была так тиха, точно лужа была наполнена не водой, а маслом, и сердце готово было выпрыгнуть из него, когда какое-то большое, гладкое и блестящее существо вдруг выскочило у него прямо из-под носа и со страшным шумом бултыхнуло в воду. Это была выдра-самец, Некик, как называют их индейцы. Он не заметил приближения Бари, и в следующий затем момент из темной глубины вдруг выплыла его супруга Напанекик с тремя маленькими выдрятами, оставляя за собой на маслянистой поверхности лужи четыре следа. То, что последовало затем, заставило Бари на несколько минут позабыть о том, что он заблудился. Некик скрылся под водой и затем появился из нее вновь как раз под самой своей ничего не подозревавшей супругой, приподняв ее на себе с такой силой, что она целиком вылезла из воды. Затем он тотчас же нырнул обратно, и она вновь шлепнулась в воду. Бари показалось это очень забавной игрой. В это время двое маленьких выдрят набросились на третьего, который стал отчаянно от них отбиваться. Бари позабыл обо всех своих горестях и болях кровь снова заиграла в нем, он увлекся и стал громко лаять. В один момент все выдры скрылись, и не прошло и двух минут, как тяжелая поверхность лужи снова превратилась в масло, и тем дело и закончилось. Прождав немного, Бари вновь выбрался в кусты и побрел своей дорогой.
Было уже три часа пополудни, и солнце должно было находиться на своей высшей точке, но в лесу становилось все темнее и темнее, и какое-то беспокойное чувство и страх заставили Бари ускорить свой бег. Он по-прежнему часто останавливался, чтобы вслушаться в воздух, и в один из таких промежутков до него долетел звук, на который он ответил радостным поскуливанием. Это был отдаленный вой — вой волка, находившегося где-то прямо перед ним. Бари ровно ничего не знал о волках и думал, что это выл Казан он побежал через темный лес прямо на этот вой и бежал до тех пор, пока ветер доносил до него этот звук. Затем он остановился и долгое время прислушивался. Но вой больше не повторился. Вместо него по лесу прокатился с запада на восток глухой гром. По вершинам деревьев замелькала быстрая молния. Тоскливый ропот ветра промчался, как предвестник бури, гром стал раздаваться все ближе и ближе, и молнии, как казалось, стали повсюду разыскивать именно Бари, притаившегося под густыми ветвями ели. Это была его вторая буря. Когда была первая, то он ее ужасно испугался и далеко забился под свой валежник. Единственно, что он мог сделать теперь, это — отыскать углубление под старыми корнями, залезть в него и жалобно визжать. Это был чисто детский плач — плач по матери, по дому, по теплу, по родному гнезду и уюту, и пока он так плакал, буря неистовствовала над лесом.
Бари никогда еще не слышал столько шума в природе и не видел таких ярких молний и такого проливного дождя, какие бывают в июне. Ему казалось, что весь мир охватывался пламенем, и что земля сотрясалась и раскалывалась на части от грома. Он перестал плакать и съежился в комочек под своим корнем, который только лишь отчасти укрывал его от потоков дождя, скатывавшегося по стволу с самой вершины дерева. Теперь стало уже так темно, что если бы не молнии, которые делали яркие прорывы в темноте, то он не смог бы увидеть стволы деревьев даже в двадцати шагах от себя. Футах в сорока от него находился громадный старый пень, который, всякий раз как молнии рассекали небо, казался привидением, делавшим вызов огненным рукам, которые могли его поразить и все-таки одна из них под конец поразила его! Голубоватый язык рокового пламени пробежал сверху вниз по старому пню и как только коснулся земли, то произошел ужасный взрыв над вершинами всех деревьев сразу. Массивный пень задрожал и затем, точно его срубили одним ударом гигантского топора, повалился набок. Он так близко упал около Бари, что земля и щепки посыпались на него дождем, и, дико вскрикнув от ужаса, испуганный щенок еще глубже забился под корень.
Разрушив старый кедр, гром и молния, казалось, насытили этим всю свою злобу. Точно на колесах десятков тысяч тяжелых телег, гром покатил далее над вершинами лесов на северо-запад и унес с собою и молнии. Дождь все еще лил, как из ведра. Еще с час после того, как Бари в последний раз увидел молнию, он шел, не переставая. Норка, в которую он забрался, была полна воды. Он промок до костей. Зубы у него стучали, и он покорно стал ожидать, что будет дальше.
Ждать пришлось довольно долго. Когда дождь прекратился, и небо прояснилось, то была уже ночь. Когда Бари высунул, наконец, голову и поглядел наверх, то увидел над вершинами деревьев звезды. Но он не решился покидать своей норы. Потянулись длинные часы. В полном изнеможении, чуть не утопая в воде, голодный и с болью в ногах, он не мог пошевельнуться… Под конец он забылся тревожным сном, в котором то и дело тоскливо и как потерявшийся ребенок звал свою мать. А когда он все-таки вылез из своей норы, то было уже утро и ярко светило солнце.
В первую минуту Бари едва мог стоять. Ноги подкашивались под ним все кости ломили и точно разъединились там, где у него из уха сочилась и запеклась кровь, оно было, точно деревянное, а когда он попробовал было сморщить нос, то закричал от боли. Он выглядел хуже, чем чувствовал себя. Вся шерсть на нем превратилась в какие-то спутавшиеся неприятные клочья, он весь был в грязи и, еще вчера толстенький и блестящий, представлял собою сегодня самое жалкое и несчастное создание в мире. К тому же он был голоден. До сих пор он не знал, что такое настоящий голод.
Когда он отправился дальше все в том же направлении, какого держался и вчера, то находился в самом удрученном состоянии. Он уже больше не поднимал головы, не настораживал ушей и был далек от всякого любопытства. Он не только испытывал физический голод психический голод по матери побеждал в нем все. Он хотел своей матери так, как не хотел ее раньше никогда. Ему хотелось прижаться к ней своим маленьким, иззябшим телом как можно ближе, почувствовать на себе теплую ласку ее языка и услышать над собой ее материнское поскуливание. Ему хотелось также и к Казану, и к своему валежнику, и к тому большому голубому пятну на небе, которое висело над ними среди леса. Он тосковал по ним, как только может тосковать малое дитя, и все время шел вдоль берега ручья.
