— Да, было. — Бэ-Фэ добродушно с грустинкой улыбнулся, — дрался я много. Только не для того, чтобы зло причинить человеку, больно ему сделать. Нет. Яот широты души дрался.
— А правда ли, что вы однажды с Петром Алейниковым выкинули из окон гостиницы тумбочку и рояль?
— Ну-у-у, — протянул Борис Федорович разочарованно, — таких-то баек ходило много.
— Я еще слышал, что вы кого-то выкинули из окна с Петром Мартыновичем, продолжал настойчиво любопытствовать «Зверополк» Лапшин.
— Бывало, — довольно прищурив глаз, подтвердил Андреев. — Выкидывал, конечно. А меня то, что, не выкидывали?! Один раз в Тбилиси с третьего этажа так наподдали, хорошо, что упал на дерево: спружинило, а то б убился! — завершил свой рассказ Бэ-Фэ под громкий хохот удовлетворенного рассказом Лапшина.
Популярность артиста можно было сравнить лишь с его безграничным талантом. Люди, увидев его на улице, начинали улыбаться. Борис Федорович охотно делился своей славой — помогал людям. Ездил в райисполком, в милицию, пробивал обмены жилья, поручался за оступившихся, просил за обиженных, причем делал все абсолютно бескорыстно.
Однажды А. Марягин спросил, почему он так безотказно отзывается на просьбы, на что Андреев ответил: «Судьба мне многое дала; если я не буду помогать людям, она от меня отвернется!».
Ушел из жизни Алейников, звезда тридцатых — пятидесятых годов, не имевший, несмотря на громадную популярность, ни высоких званий, ни высоких наград. Бюрократическая машина сработала без сбоя — наотрез отказалась дать разрешение на его похороны на Новодевичьем кладбище. Андреев, узнав об этом, немедленно позвонил в соответствующие инстанции. Выслушав разъяснения насчет правил почетного погребения, Андреев спросил:
— А меня, когда помру, как хоронить будете?
— Что вы, Борис Федорович, как можно об этом думать?
— И все же ответьте.
— Конечно, вас мы похороним на Новодевичьем, можете не беспокоиться.
— Так вот и отдайте мое место Петру Алейникову!
И Петра Алейникова, закадычного друга молодости, похоронили на Новодевичьем. Когда умер Борис Федорович, на Новодевичье не пускали уже ни покойников, ни посетителей. Прах Андреева покоится на Ваганьковском.
Евгений Весник посвятил очень теплые воспоминания Борису Андрееву:
«Бэ-Фэ нельзя было не любить. Это была парадоксальная личность, неожиданная, непредсказуемая. Могучего телосложения человек был сентиментален. Мог, сочувствуя кому-либо, заплакать. Мог быть страшен во гневе, но быть ребенком в покаянии. Мог солидно загулять или вообще ничего не пригубливать, кроме чая. Был очень простым, как говорят, от земли, но и мудрым философом».
В Киеве организовали творческий вечер Андреева. Зал на 2500 мест. Борис Федорович за кулисами очень волнуется, возбужден. Весник, как умеет, его отвлекает, подбадривает и, наконец, благословляя на выход к публике, желает ни пуха, ни пера. Последние штрихи у зеркала, нервный кашель — и артист на сцене. Евгению Яковлевичу передалось волнение коллеги, и ему показалось, что аплодисменты публики, адресованные народному артисту, как-то жидковаты. Он поспешил уйти в гримуборную, но не успел Весник снять пиджак и расслабиться, как появился большой и смятый Андреев, угрюмо плюхнулся в кресло и, с трудом сдерживая слезы, произнес:
— Веня! В зале — человек 20… Я отменил встречу. Веня! — и с плохо сдерживаемыми рыданиями закончил фразу: — Я никому не нужен! Ни-ко-му!
Вскоре выяснилось, что администрация, понадеявшись на огромную популярность артиста, не позаботилась о рекламе и дала лишь одно объявление за день до концерта.
Евгений Яковлевич и Бэ-Фэ одновременно на съемках в Свердловске.
Живут в одной гостинице, в разных номерах и снимаются в разных картинах на одной киностудии. Весник заболел ангиной и с температурой 39,5 спит в номере. Ночь. Пронзительный тревожный телефонный звонок. Голос в трубке дрожит:
— Веня! Это я — Андреев! Меня обворовали. Получил под расчет, и все, все украли! Зайди!
Больной, вспотевший, небритый Евгений Яковлевич, преодолевая слабость, торопится к другу.
Бэ-Фэ сидит на ковре и плачет:
— Угощал в ресторане товарищей по киногруппе, прощались. Пришло время платить, я в карман — денег нет! Сумма огромная. Семья ждет. Расходы по дому, все пошло прахом, все! Обворовали!
Весник сквозь температурный дурман пытается логически рассуждать:
— Где брюки? Где плащ? Где чемодан?
— Все осмотрел, все перерыл. Ничего нет. Обворовали! Что же теперь делать?
И вдруг Евгений Яковлевич заметил, что дальний угол ковра как-то странно приподнят. Быстрым движением откинул краешек, и взору предстали пачки денег!
Андреев мгновенно перестал плакать, вытер мокрое лицо и с радостной улыбкой бодро воскликнул:
— Правильно! Я их спрятал от горничной, чтоб не сперла!
Во время творческих простоев Андреев много читал, конспектировал, чаще всего труды по философии и психологии: они были его особым увлечением на всю жизнь. Борис Федорович обладал редким, определяющим его характер качеством глубоко мыслящей личности, подчеркнуто избегающей жизненного трагизма, — это умение емко, философски и вместе с тем иронично осмысливать мир.
— Я народный артист Советского Союза и с присущим званию величием не люблю делать бесплатных телодвижений, — хитро прищурившись, он оценивал произведенный эффект на ошеломленного собеседника. Но звучало это с глубокой иронией, и заложенный им смысл скорее был созвучен незабываемой фразе: «Мы артисты, и наше место в буфете». Андреев искренне наслаждался разнообразной реакцией собеседников на неоднозначность высказывания.
Актеры обычно сохраняют после съемок фильма или памятной театральной работы какие-то особенные для них предметы, у Бэ-Фэ на книжном шкафу гордо возвышалась картонная корона, отделанная самоварным золотом и украшенная разноцветной мишурой. Шутовской колпак чеховского персонажа, спившегося артиста-трагика Василиска Африкановича Блистанова — символ тщетного артистического величия и совершенства. Предмет с юмором напоминал Андрееву о философском отношении к пьедесталам любой ширины и высоты.
Как продолжение внутреннего отношения ко всему происходящему в зрелые годы у Бориса Федоровича проклюнулось, постепенно вырастая и развиваясь, необычное хобби — сочинять афоризмы. Жена Галина Васильевна скептически отнеслась к этой новой блажи мужа.
— Что ты всякой чепухой занимаешься? — укоряющее вопрошала она в спину таинственно уединявшегося от нее мужа.
— Я сочиняю афоризмы! — подчеркнуто торжественно провозглашал Андреев, внутренне иронизируя над своими неуклюжими попытками протиснуться в литературу. Варианты ответов в зависимости от семейной обстановки были разными: «Я сочиняю афонаризмы», «Старец Андреев сочиняет “охренизмы”», а иногда и покрепче: «Я занят ох… ми!».
