Увидев меня, Поппи радостно протянул ко мне руки. Я почувствовала, как взгляды всех, кто был в комнате, устремились ко мне. В эту минуту я с радостью отдала бы десять… нет, двадцать лет жизни, чтобы провалиться сквозь землю. Подставив ему багровую от смущения щеку, я отвернулась, делая вид, что не слышу, что он говорит. Несмотря на все его попытки развеселить меня, я смущалась все больше. Воспользовавшись первым же подходящим случаем, я пролепетала, что у меня, дескать, болит голова, и сбежала. Укрывшись в спальне, я уткнулась в подушку и дала волю слезам. Я была вне себя от ярости и возмущения. Захлебываясь рыданиями, я молилась о том, чтобы на обратном пути они попали в аварию и оба погибли. Сейчас мне стыдно вспоминать об этом, но тогда я действительно этого хотела.
На следующий день начались занятия, и я с головой окунулась в учебу. Подумав как следует, я решила, что только блестящие успехи дадут мне возможность навсегда избавиться от этой кошмарной парочки. Весь семестр я трудилась как негр, не позволяя себе ни малейшей передышки. В воображении я видела себя героиней, вставшей на путь борьбы со всем миром. Результатом этого было то, что я очень скоро попала в число первых учениц. Мин, хотя и не догадывалась о причинах, подвигнувших меня на подобное, сообразила, что со мной происходит нечто серьезное, и решила не отставать.
Как ни странно, подобное соперничество нисколько не омрачило нашей дружбы. Наверное, потому, что таланты, которыми одарила нас природа, относились к разным предметам. Я с удовольствием помогала Мин с математикой, прекрасно понимая, что тут она мне не соперница. А она, в свою очередь, гоняла меня по французскому. Неосознанно мы с ней объединились против остальных наших одноклассниц и без малейшей ревности сражались за звание лучших учениц. Вскоре все остальное потеряло для нас всякий интерес. Лакросс был забыт. Та же самая участь постигла и любимые прежде уроки рисования, мы с Мин даже перестали загорать позади спортивного зала, хотя раньше проводили там долгие часы. Все, что нас интересовало теперь — это маячившие впереди экзамены. Очень скоро мы с ней превратились в своего рода «звезд» местной величины. Но самое главное, мы теперь видели цель, к которой стремились, и даже начали находить своеобразное удовольствие в той упорной борьбе, которую обе вели. Думаю, никто особенно не удивился, когда спустя пять лет мы с Мин добились стипендии в Оксфорде — ее интересовали современные языки, а меня — английская литература.
Поппи умер, когда следующий семестр еще не закончился. Конечно, я поехала на похороны. Не помню, что я тогда чувствовала. Невозможно было представить себе Поппи лежащим в этом уродливом деревянном гробу.
Смерть казалась нам всем чем-то непостижимым, жутким и волнующим. Мин, поджидавшая меня в спальне после похорон, увидела мое лицо и кинулась мне навстречу.
— Ох, Дэйз! — Она покачала головой. — Он был таким милым… таким замечательным человеком.
С этими словами Мин обняла меня и крепко прижала к себе. Ее искреннее сочувствие словно прорвало какую-то плотину в моей душе. Слезы, которые копились во мне, не находя выхода, хлынули наконец и ручьем потекли по лицу. Я плакала, пока голова у меня не разболелась. Лицо у меня распухло от слез, глаза щипало. Мин смочила полотенце в воде и молча протянула его мне. Я забралась в постель и положила его на лицо… а потом мы долго вспоминали Поппи, перебирая в памяти разные смешные и трогательные случаи, пока внизу не зазвенел гонг, зовущий нас к ужину. Больше мы никогда не говорили о нем. Но, став старше, я поймала себя на том, что все чаще вспоминаю Поппи. И с каждым годом все больше жалею его… и стыжусь самой себя.
Глава 2
Вечеринка с танцами у Софи Джонсон была назначена на Пасху. Это был второй год нашего пребывания в Оксфорде — 1954 год. Уже девять лет, как закончилась война, но мы до сих пор жили как в тумане. Не так-то легко прийти в себя после того, как годами приходилось ограничивать себя во всем. И когда двери Фокскомб-Мэнора снова распахнулись передо мной, я почувствовала себя так, будто попала в рай. Начать с того, что в доме было тепло и это приятное тепло прямо с порога мягко обволакивало тебя, так что хотелось поскорее сбросить с себя шарф, пальто и теплые перчатки. И потом — сам дом был удивительно красив, что внутри, что снаружи. Тут не было и намека на ту ужасную лягушачье-зеленую или мутно-желтую краску, которой в годы войны изуродовали всю старушку Англию. Мне захотелось спокойно обойти все комнаты, проверить, не изменилось ли тут что за эти годы, но молодой симпатичный дворецкий перехватил меня в дверях и мигом препроводил в студию.
— Ну, вот и она! — вскричала миссис Стадли-Хедлэм.
В ее голосе явственно чувствовалось нетерпение — словно они уже бог знает сколько времени сидели тут, дожидаясь моего приезда и изнемогая от беспокойства. Но я прекрасно знала, что мой поезд прибыл минута в минуту, а огромный дорогой автомобиль, который прислали за мной на станцию, мчался с такой скоростью, что у меня порой перехватывало дыхание.
— Знакомьтесь, пожалуйста. Мисс Фэйрфакс. Это Каролина Протеро — Майкл Протеро… Хью Анстей.
— Диана, — пробормотала я, пожав всем по очереди руку. Каролина оказалась плоскогрудой особой, зубы у которой выпирали, точно у лошади. И головой она встряхивала в точности как нервная, породистая лошадь, как будто извинялась за то, что так уродлива. Изящно и дорого одетая, она тем не менее осталась бы незамеченной, если бы не роскошные медно-красные волосы — с ними явно поработал хороший парикмахер.
Муж ее оказался довольно привлекательным — правда, на свой, особый лад. Лицо его, гладко выбритое, с правильными, хотя и маловыразительными чертами показалось бы ничем не примечательным, если бы не острые хищные зубы, неестественно белые на фоне загорелой кожи. Маленького роста, он старался держаться прямо, словно аршин проглотил. Я решила, что он бывший поенный, скорее всего, женившийся на Каролине из-за денег. Она не отрывала от него взгляда ни на минуту, взирала на мужа с каким-то молитвенным восхищением, будто до сих пор не в силах была поверить своему счастью. А он, в свою очередь, смотрел на меня — в точности как собака, виляющая хвостом, чтобы ее погладили. Гладковыбритые щеки его покрылись темным румянцем, заученным жестом он пригладил волосы, и на лице его появилось такое выражение, какое бывает у человека, когда он обнаружит, что вместо смертельной скуки его ожидает нечто весьма интересное.
— К обеду будут всего несколько человек, — объявила миссис Стадли-Хедлэм, протягивая мне чашку чая с тонким, почти прозрачным ломтиком лимона. Она даже не потрудилась спросить, как я пью чай — с лимоном или без. — Лео вернется поздно… такая досада! Придется как-нибудь повеселиться без него.
Она произнесла это так, словно никогда не могла позволить себе ничего подобного, разве что в роли хозяйки дома, да и тогда это было скорее тягостной обязанностью, чем развлечением.
Миссис С-Х казалась тонкой как спичка, но было заметно, что эта потрясающая худоба стоила ей немалых усилий. Светлые, мягкие волосы ее были коротко подстрижены, изящный костюм из болотно-зеленого твида поражал элегантностью, а ее жемчужно-серый пуловер, вне всякого сомнения, был из дорогого кашемира. Даже шелковые чулки ее были баснословно дорогими — их мягкий блеск сразу же бросался в глаза. Это была та самая тщательно продуманная «деревенская простота», как ее понимают светские дамы, чудесная имитация облика английской аристократки довоенного времени. Только жесткий блеск голубых, как арктический лед, глаз выдавал ее нетерпение.
