Вы не поверите, но постепенно он пришел к почти таким же выводам, что и я, хотя просто не могу себе представить, какие уродливые гримасы логики ему в этом помогли. Но кульминацией панических метаний моего тестя, которые продолжались в тот день и всю последующую ночь, когда ему казалось, что толпа вот-вот ворвется в дом, чтобы швырнуть его в сточную канаву или на эшафот, стало самое невероятное — убеждение в том, что мне необходимо пройти в Парламент.
— Это твой долг! — вопил он, сидя в ночном колпаке, с туго перевязанной лодыжкой, в то время как остальные домочадцы хлопотали вокруг отца семейства, пытаясь накормить больного с ложечки жидкой кашкой. Он выхватил ложку и ткнул ей мне прямо в лицо:
— Ты должен занять место в Палате.
Мне хорошо известно, что когда человек не в себе, то самые сумасшедшие идеи кажутся ему вполне естественными и разумными, но я-то при чем?
— Меня, в Парламент? — я расхохотался прямо ему в лицо. — А какого черта я там буду делать? Или вы думаете, что это вконец угомонит чартистов?
В ответ он разразился громкой тирадой про бедственное положение в стране, преступное бездействие конституционного правительства и о том, что все мы должны сплотиться вокруг знамени в сей трудный час. Странно, но, кажется, нечто подобное я уже в свое время слышал от Бисмарка — про сильное правительство, усмирение рабочих и тому подобное — но все же я еще не мог понять, каким образом старина Флэши, пусть даже и член Парламента, может всему этому поспособствовать.
— Если вчерашняя бессмысленная возня убедила вас в том, что в Вестминстере необходимы перемены, — осторожно заметил я, — то я не против, но почему вы не хотите выставить собственную кандидатуру?
Моррисон вытаращился на меня поверх своей миски с кашей.
— Но я же не герой Кабула, — наконец выдавил он. — К тому же у меня бизнес, за которым нужен глаз да глаз. А вот ты — другое дело, тебе ничто не мешает этим заняться. А ты нам уже все уши прожужжал о том, как тебя любит вся эта публика. Вот теперь у тебя наконец появился шанс извлечь из этого хоть какую-то пользу.
— Да вы с ума сошли! — крикнул я. — Кто меня выберет?
— Да кто угодно, — ощерился Моррисон, — в этой стране, если все правильно организовать, то любая мартышка из зоосада сможет занять кресло в парламенте.
Это он, как я понял, уже начал меня так уговаривать.
— Но ведь я не политик, — отвечаю. — Я про все эти дела мало что знаю, а думаю — и того меньше.
— Именно поэтому ты и подходишь для этих дел лучше многих, а в Палате общин ты найдешь немало себе подобных, — заявляет он мне в ответ.
Я снова расхохотался, и это привело Моррисона в такое бешенство, что женщины в страхе вылетели из комнаты. Я тоже вышел, оставив своего тестя бушевать в одиночестве.
Но стоило мне позже немного поразмыслить надо всем этим, как сама идея уже не казалась такой уж глупой. Все-таки он был не дурак, этот старый хрыч Моррисон. Он понимал, что совсем невредно заиметь члена семьи в парламентском кресле — а тут еще бизнес-интересы и все такое. Правда, я не знал, насколько в действительности смогу оказаться ему полезным, — разве что у него вызревает идея купить не одно, а дюжину мест в Палате. Видите ли, я и не предполагал, насколько этот старый мерзавец в самом деле был богат и на какие интриги он готов был пуститься, чтобы использовать свои богатства в политических целях. В исторических книгах вы немногое сможете найти о Джоне Моррисоне, лорде Пэйсли, но даю вам слово, что именно подобные ему люди и дергали за веревочки во времена королевы Виктории, а политическим куклам приходилось плясать. Этим же они занимаются сегодня и будут делать всегда.
Что касается меня, то идея не представлялась такой уж плохой. Флэши, депутат Парламента, сэр Гарри Флэшмен, член Палаты общин, а возможно — и лорд Флэш Молниеносный, главный интендант Вооруженных Сил и член Кабинета министров, лопни мои глаза! Видит Бог, я могу делать эту работу не хуже какого-нибудь Томаса Бла-бла-бла Маколея.[6]В тот день в своих мечтах я дошел уже до Флэши премьер-министра, и чем дальше я об этом размышлял, тем больше мне все это нравилось. Работа — не бей лежачего, масса свободного времени для всевозможных порочных удовольствий, которым я смог бы предаваться в полной безопасности, и возможность вбить свое мнение в глотку толпе в любой момент, когда мне это только заблагорассудится. Если мне захочется, можно вообще не выезжать из Лондона. Из армии я, конечно же, уволюсь и смогу весь остаток жизни почивать на своих лаврах, полученных столь бессовестным способом, а старикашка Моррисон, вне всякого сомнения, будет счастлив оплачивать мои счета в обмен на небольшие услуги, которые я ему, так уж и быть, время от времени буду оказывать.
Главное, будет спокойная жизнь. Как вам известно, несмотря на всю публичную сторону моей карьеры — Крест Виктории, генеральский чин, одиннадцать кампаний, ну и прочая там дребедень, — я всегда был отчаянным трусом и больше всего любил мир и покой. Я парень миролюбивый — это значит, что ни одному человеку не нанесу вреда, если существует хотя бы один шанс на тысячу, что противник сможет мне повредить что-нибудь в ответ. Беда в том, что никто в это не верит, глядя на меня. Я всегда был большим и крепким и внушал мысль, что готов задать трепку самому крутому парню в городе, стоит тому только наступить на мою тень. Конечно, судя по тому, что обо мне понаписал Том Хьюз,[7]вы могли вообразить, что я всегда готов на любую чертовщину, но… Я повзрослел и понял, что за все эти подвиги приходится расплачиваться. Видит Бог, я свое заплатил сполна, и даже в 1848-м, в достаточно уже зрелом возрасте, двадцати шести лет от роду, я уже испытал немало неприятностей — от Хайбера до германских тюрем, не говоря уж о джунглях Борнео и пыточных ям на Мадагаскаре, — во всяком случае, достаточно, чтобы убедиться, что мне не стоит больше искать приключений на свою голову. [II*] Кто бы мог подумать, что планы старого Моррисона усадить меня в парламентское кресло могут привести к… ну да ладно, всему свое время.
Так что добраться до удобного парламентского кресла представлялось мне делом довольно простым, особенно если денежки Моррисона мне в этом помогут.
Все это подтолкнуло меня к мысли, что я просто обязан перемолвиться с моим тестем словечком по вопросу исключительной политической важности.
— По крайней мере, две тысячи в год, — сказал я.
— Пять сотен и ни пенни больше, — отрезал он.
— Черт побери, мне же нужно содержать семью на достойном уровне, — заметил я, — у Элспет запросы недешевые.
— За этим я прослежу отдельно, — проблеял он, как и раньше всегда это делал.
