Однако в те дни, когда Масуд Абд-Алишер отправлялся в странствие, Шимас, как ни старался, не смог поднять людей против барона. Они были напуганы и осторожны: «Подождем, пока возвратится Абд-Алишер».
Когда же Фулкхерст, донельзя довольный своими «подвигами», явился в замок Варденран, Шимас с матерью встретили его в воротах — рядом с ними стояло четверо слуг с мечами и еще двое с луками наготове. О да, в тот миг семейство Абд-Алишер показалось барону слишком острым блюдом. В бессильной злобе он исходил криком, требуя уплаты дани и обещая сжечь замок вместе со всем, что скрывается за его высокими стенами.
— Приходи, когда хочешь, — гордо сказала тогда мать Шимаса. — Скоро Абд-Алишер будет здесь, уж он тебя приветит. Да и дань до последнего обола заплатит, уж поверь…
Барон тогда расхохотался:
— Ты думаешь, я не слышал того, что ведомо уже каждому глухому бродяге? Он убит в схватке с маврами у берегов Кипра!
Однако, к счастью, тогда это оказалось пустыми слухами. Вернувшийся Масуд смог найти и лошадей, и стада, а самого барона недурно проучил. Тогда Шимас впервые увидел обиталище барона.
Вот что юноша рассказывал об этом матери:
— Фулкхерст — человек хмурый и мрачный, а когда мы ступили в цитадель, лицо его потемнело от ярости, которую он не осмелился выразить открыто. Нас со всех сторон окружали его слуги, но он знал, что, слети с тетивы хоть одна стрела, люди Абд-Алишера сровняют его крепость с землей…
Масуд Абд-Алишер не любил дипломатических тонкостей. Он подошел к столу, за которым сидел Фулкхерст, и куском угля из очага грубо очертил на столешнице контур Бретани. Потом отметил на этой «карте» замок Фулкхерста — рядом с селением Планке, недалеко от моря у Сен-Мало.
Тем же угольком он провел линию с полудня на полночь через всю Бретань, через земли барона.
— Если ты осмелишься поднять руку на кого-нибудь к закату от этой линии, я вернусь и повешу тебя на стене твоего собственного замка.
Лицо Фулкхерста показалось бы любому застывшей маской гнева, смешанного со страхом. Но Абд-Алишер только этого и добивался — не просто разгневать барона, он хотел, чтобы при одном воспоминании тот трясся от страха.
Масуд перевернул стол, голыми руками отломал ножки и отшвырнул их прочь. Поднял столешницу с грубым рисунком и водрузил ее на полку над очагом.
— Пусть остается здесь, — сказал отец Шимаса. — Если я услышу, что ты велел ее снять, то вернусь повидаться с тобой. Ты понял?
Фулкхерст еле выдавил, не разжимая окаменевших челюстей:
— Понял.
С того дня каждый раз, возвращаясь из плавания, старший Абд-Алишер осведомлялся о столешнице, и каждый раз ему сообщали, что она на месте. Фулкхерст обречен был день за днем сидеть лицом к этой доске и глядеть на безмолвное напоминание о своих трусости и слабости, не в силах хоть что-то изменить.
Вся округа надеялась, что у Фулкхерста хватит ума больше не мечтать о Варденране. Однако, выходит, надежды эти оказались пустыми: глупый барон при первом же удобном случае поспешил отправиться со своей бандой на закат, дабы наверстать упущенное.
Свиток второй
Месть… Месть… Он должен умереть!..
Эти слова буквально выжигали душу Шимаса. Они не давали ему ни минуты покоя. Старший Абд-Алишер удивительно быстро смирился с потерей, пусть только внешне. Но его показное спокойствие еще более уверяло юношу в правильности его выбора — он просто обязан восстановить справедливость, обязан уничтожить барона, разорить его гнездо, испепелить даже саму память о нем.
И для этого надо набраться сил, надо стать многоликим мстителем, чтобы подобраться к властителю полуночной Арморики на расстояние удара мечом или кинжалом.
«Но для этого надо быть любым… Надо стать лекарем, поэтом, менестрелем, солдатом удачи, купцом, толмачом… И стать всеми этими людьми как можно скорее — пока в крови еще кипит жажда мщения, пока я не превратился ни в собственного отца, ни в дядю — спокойных, даже слишком, рассудительных, даже чрезмерно, пытающихся предугадать все и на как можно более длительное время, даже то, чего предугадать невозможно!»
Представить, с чего начать такое преображение, было затруднительно, да и спрашивать у старших совета Шимасу не хотелось. К счастью, арабским языком он владел хорошо — для простых разговоров. «Впрочем, — думал он, — вряд ли мне придется вести философские споры, так что моих познаний должно хватить…» Хотя тут юноша ошибался — ибо именно со встречи с философом и мудрецом начался его долгий путь в Арморику.
«Латынь… — продолжал размышлять юноша. — Если уж говорить об этом, латынью я владею превосходно. Там и здесь нахватался обрывков еще десятка языков или диалектов, портовых и базарных жаргонов. Большую часть я почерпнул в команде китобоев, состоявшей из уроженцев многих стран…»
Шимас все не мог выбрать школу себе по вкусу, но каждый вечер читал, пока не одолевал сон, творения аль-Фараби или Аристотеля и многому научился. Со времени появления в Кордове прошел едва месяц… Юноша не торопился обзаводиться знакомыми, но часто сиживал в одиночестве в одной из кофеен, которых становилось все больше в этом прекрасном городе.
Неспешно шло время. Шимас чувствовал, как утихает жар в крови, как жажда немедленного отмщения превращается в холодную ярость. Он был слишком юн и не слыхал еще мудрой фразы о том, что месть — из тех блюд, которые следует употреблять холодным. Однако ощущению такого холода радовался — ибо оно не мешало размышлять, выбирать и планировать.
Кофе сегодня был особенно хорош. Здесь, вдали от шумных городских кварталов, в маленькой кофейне, глядящей на Гвадалквивир, кофе варили отменный всегда. Но иногда он получался просто волшебным — и именно в такие дни Шимасу приходили в голову самые простые и верные решения. Вот и сейчас он понял, что оставаться в доме дяди больше не может — уют большого дома, постоянная забота о «малыше с полуночи» уже сыграли с ним злую шутку. Он стал ленив, перестал видеть опасность. Более того, он перестал ее искать, что было бы простительно для наследника богатых родителей, но не для мстителя, каковым ему еще только предстояло стать.
В размышлениях можно было провести весь день, или, во всяком случае, большую его часть. Быть может, так бы и случилось, если бы за спиной Шимаса не зазвучал голос его отца.
— Вот здесь, прекраснейшая, нас с тобой точно никто не найдет.
— Аллах великий, как же мне надоело прятаться от всего мира! Масуд, ну когда, наконец, я смогу пройти с тобой по улицам, не прячась под чаршафом?
— Потерпи, милая. Осталось всего две недели — истечет срок моего траура, и я смогу не только прогуляться с тобой по людной улице, но и ввести тебя в свой дом, как избранницу… Потерпи.
Женщина вздохнула.
