…Делать еще одну ошибку и снова совать голову туда, откуда ушел с очень большим трудом, я не собирался. Поэтому, разобравшись с последним светильником, который был обязан зажечь временно нетрудоспособный фонарщик, я нырнул в ближайший переулок, быстренько вывернул одежду темной стороной вверх, натер лицо угольной пылью и, прячась в тенях, двинулся в сторону Травяной. А когда добрался, втиснулся в заранее облюбованную подворотню и, поморщившись от вони мусора, оказавшейся под ногами, превратился в слух.
Ждать пришлось сравнительно недолго — эдак минут сорок. Потом со стороны улицы Полной Мошны донесся звон разбитого стекла, а за ним — 'испуганные' вскрики нанятых Иглой сорванцов и лай сторожевых псов.
'Часовых сменили…' — мелькнуло на краю сознания. — 'Все, время пошло…'
…Несмотря на то, что я ждал сигнала к действию, далекий кошачий визг, разорвавший только-только установившуюся тишину, заставил меня вздрогнуть и нервно оглянуться. Случайных прохожих на улице не оказалось. Неслучайных — тоже, поэтому я, сорвавшись с места, в три прыжка добрался до стены, взмыл на самый верх и упал в темный провал между деревьями. Десяток шагов между стеной и кузницей, несколько мгновений настороженного ожидания в тени у кордегардии рядом с черной калиткой — и я, бесшумно выскользнув из-за угла, дотянулся до шеи единственного часового на всей территории, которого не было видно с других постов.
Среагировать на мое появление он не успел. Закричать — тоже. Поэтому я, аккуратно опустив его обмякшее тело на землю, подошел к калитке, бесшумно сдвинул засов в сторону и, легонечко толкнув створку от себя, отступил в сторону.
Скользнув во двор, воины Правой Руки на миг замерли, а затем, разобрав мою жестикуляцию, разделились: Нодр, как более похожий по сложению на похищаемого часового, занял его место, а Отт, нырнув в кордегардию, выволок оглушенного беднягу на улицу, с которой уже раздавался приглушенный цокот копыт, и первым запрыгнул на подножку…
…Каждая минута, проведенная Молотом на посту, увеличивала риск его обнаружения начальником караула, поэтому, отъехав от дома Затиаров, карета без гербов, но запряженная породистыми вороными жеребцами, свернула на Травяную и проехав перестрела четыре, остановилась на небольшом пустыре между Дворянской и Купеческой слободами, на который, насколько я знал, частенько заезжали любители ночных романтических свиданий.
Дышать дымом ушеры, которым моя супруга планировала воспользоваться для ускорения процесса создания второй личности, я не собирался, поэтому выбрался наружу и вместе с Клешней и Бродягой отошел от кареты шагов на пятьдесят. А буквально через пару минут имел возможность в очередной раз убедиться в правоте Кузнечика: появившийся из-за поворота патруль сначала бодренько рванул в нашу сторону, но, разглядев карету и оценив стать запряженных в нее жеребцов, тут же изобразил, что эта пробежка — нечто вроде тренировки, а мы их совсем не интересуем. Еще бы — беспокоить слуг дворян, способных приобрести четверку настолько дорогих коней, показалось им самоубийством.
Второй патруль, выбравшийся на пустырь эдак через полчаса, повел себя приблизительно так же, разве что десятник, проходя мимо, на всякий случай сочувствующе вздохнул и развел руками, показывая, что понимает, каково нам мерзнуть на холодном ветру, пока наши хозяева развлекаются.
Бродягу это сочувствие развеселило, а вот меня порядком напрягло — за какие-то пять суток пребывания в Свейрене я упускал уже не первую 'мелочь'.
— Делайте вид, что вам холодно! — дождавшись, пока последний солдат скроется из виду, шепотом приказал я. — Топчитесь на месте, ежьтесь и стучите зубами!
Сообразили. Нахмурились. Затанцевали на месте, делая вид, что вот-вот окочурятся. И в который раз за последние дни заставили меня вскинуть глаза к звездному небу — зима неумолимо приближалась, а вместе с нею приближалось и время, когда выпавший снег превратит землю в книгу, на которой все, кому не лень, смогут читать наши следы…
…Когда Илзе закончила работу и приоткрыла обе двери, чтобы дать выветриться запаху ушеры, мы торопливо сорвались с места и побежали к карете. Клайд Клешня, изображавший кучера, взлетел на козлы, вцепился в поводья и щелкнул кнутом, Бродяга Отт вскочил на запятки а я, метнувшись к ним же, 'вдруг услышал' приказ хозяйки и 'послушно' забрался внутрь.
— Второй шаг сделали… — дождавшись, пока я устроюсь напротив, устало выдохнула моя супруга. — Ну, и когда следующий?
Глава 3 Алван-берз
…День не задался с самого рассвета: услышав негромкий голос Касыма-шири, сообщающего, что Шакалы завершают свой путь, Алван неловко перевернулся на бок и случайно задел локтем лицо спящей Дайаны. Удар получился хуже некуда — через несколько минут нижнее веко адгеш-юли опухло и почернело, а белок глаза налился дурной кровью.
— Ну вот, теперь видно, что ты на меня действительно осерчал… — осторожно ощупав обезображенное лицо, грустно пошутила лайш-ири, и сын Давтала, и без того мысленно проклинавший свою неуклюжесть, чуть было не отказался от Слова.
Следующие пару минут он пытался загладить вину ласками и поцелуями, но не преуспел — как только в глазах лайш-ири появилось желание, кто-то из назир-ашей, услышавший голос своего берза, трижды ударил в било, и за стенами юрты раздался топот десятков ног, а так же приглушенные голоса тех, кто должен был готовить Алвана к сонтэ-лоору.
— Ну все, тебе пора… — срывающимся голосом прошептала адгеш-юли. И, не удержавшись, дотронулась пальчиками до его щеки.
В этом прикосновении было столько нежности и ласки, что у сына Давтала вдруг оборвалось сердце, а с губ чуть было не сорвался недовольный рык: она должна была быть рядом!
— Не надо, твой эрдэгэ прав… — невесть как почувствовав, что берз собирается ее оставить, выдохнула Дайана и, опустив голову, спрятала слезы под водопадом волос. — Если я останусь — умру…
В это время за шкурой пардуса, отгораживающей ложе от остальной юрты, раздался хриплый голос назир-аши, интересующегося, можно ли вносить бочку для омовений, и Алван, в последний раз припав к нежным губам своей адгеш-юли, еле слышно прошептал:
— Ты — моя любимая жена… Помни!
…Во время купания и облачения в одежду, достойную общения с богами, неприятности продолжились — сначала один из водоносов уронил ведро с кипятком и чуть было не ошпарил Алвана, а буквально через десяток ударов сердца тот же недоумок, пытаясь разминуться с входящим в юрту Касымом, сбил плечом стойку с Гюрзой.
Хруст позвоночника назир-аша, быстренько закатанного в ковер, унял ярость берза. Но ненадолго — стоило шири сообщить, что сотня воинов, которая должна отвезти Дайану в стойбище Надзиров, готова выезжать, как сыну Давтала захотелось крови.
Сдержался. Вышел наружу. Увидел что небо затянуто низкими черными тучами и, не сдержавшись, сплюнул себе под ноги. Тем самым высказав свое неуважение к и без того гневающемуся Удири-бали.
