А на улице сверкал и нежился весенний день. Яркая листва излучала чарующий аромат. Я и не приметил того, как в этом году беспомощные тополиные листочки превратились в большие блестящие листья, чуть-чуть желтоватые еще, но крепкие и пахучие. Сиреневые тени деревьев лениво шевелились на асфальте, легкое дыхание света убаюкивало вишневые лепестки, отогревавшиеся воробьи затевали нехитрые любовные игры — все ласкалось и радовалось в этом мире, исключая напористую перепалку телевизионных экранов — окна в семиэтажном доме напротив были распахнуты, и оттуда вырывались наружу пугающие команды, просьбы, реплики: "Принимаем эксдермацию в первом чтении… Итак, решено, остров Чугдон ошкуриваем до Бискайского залива… А теперь прошу определиться по поводу введения общей нации — европеец. Первый микрофон… По мотивам голосования… Сто первая поправка относительно перевода эксдермированных народов на благоприятный режим… Второй микрофон… Прошу сесть". Группа скандировала: "Шестую ораторию с аплодисментами!" Сварливая экранная суета будто ликовала, набирала силу, сливалась с весенним шумом, одним словом, торжествовала. Только я да огромный, почти высохший тополь у семиэтажного дома нелепым укором растворились в своей беде, инородствовали в мироздании. Кожа на тополе была давно содрана до третьего этажа. На его длинном оголенно-бежевом остове, впрочем, осталась полоска коры шириной в ладонь, и он потому жил: напротив балкона четвертого этажа его ветки были в крохотных дрожащих листочках. Листьев было немного, но они были, значит, тополь еще не умер. Он отчаянно простирал белесые длани к небу, точно говоря: "Зачем же меня так?!" Кому он помешал в этой жизни? Не сама же кожа отвалилась. Вон какой крепкий ствол. Без единой червоточинки. А вот оголился. Выкинул ввысь страдальческие ручища — маши не маши, теперь уж не найти в небе нужной зацепки, потому что все зацепки в этом мире строго учтены, на дефицит поставлены. Вот и учись у великой Матери-Природы. Я раньше других наставлял: "Только в ней правда!" Правда беззащитности. Правда смиренного ожидания гибели. Правда несуетливости.
5
О конце света люди говорили всякий раз, когда эпоха исчерпывала себя. И две тысячи лет назад, как и сегодня, ждали всеобщей смерти. Отмечали: солнце меркнет, вырождаются животные, мельчают реки, дожди утратили прежнюю живительную силу, землетрясения и ураганы участились — они предвестники вечной тьмы.
Меня Ксавий успокоил, спрятав улыбку:
— А может, и не надо суетиться. Скоро конец всему… Уже точно доказано: воды хватит на пять лет, воздуха на десять…
Я и верил и не верил в эти бредни. Мой глаз прошелся по верхушкам деревьев: и здесь от кислотных дождей пожухли листочки. Кому-то понадобилось стесать бока у могучих кленов. А у самой дороги их нещадно обрезали. Кто-то вогнал клин в ребра крепкой сосны, ошкурил березу, а на другой, стоящей рядом, вырубил свое имя.
Я никогда не хотел верить в то, что мир приговорен к смерти. И моя собственная эксдермация казалась жалкой нелепостью, гнусным недоразумением, конечно же, бедой, как этот клин в ребрах сосны, как эта срезанная березовая кора. Я знал, наступит момент, когда во мне появится спасительная энергия и она найдет выход, кинет меня в нужный поиск, заставит пойти к нужным людям. Может быть, этими людьми и не будут Прахов и Шубкин — идти к ним, видеть их лоснящиеся отвратительные рожи, унижаться перед ними — этому сопротивлялось мое нутро. Жалко себя. Мне на моей службе, в моем родном НИИ, сказала одна дама: "Кинься им в ноги. Простят". А я не хотел кидаться. Да и бесполезно. Машина НИИ, как и все механизмы умерщвления, работала, как машина. Здесь альтернатив не могло быть.
6
Научное учреждение, в котором я служил, называлось НИИ ГЛЖ — Научно-исследовательский институт гуманного лишения жизни. Вообще все НИИ занимались проблемой умерщвления. Одни умерщвляли слово, другие — экономику, третьи — искусство, четвертые — науку, пятые — природу, шестые — культуру. Особая статья — человек. Заботами о его умерщвлении занимались двести шесть научно-исследовательских институтов, семнадцать академий, восемь высших специализированных училищ, семь международных центров. Во всех научных заведениях фактически пользовались единой методологией, где главным направлением было осознание безразличного отношения части к целому. Любая часть, изъятая из своей целостности, объявлялась новой целостностью и новой завершенностью. К гармонии не целого, а части — вот к чему стремились ученые. Поэтому понятие "частичный человек" в значении «ущербный» было упразднено тайным голосованием. В задачу всех гуманитарных наук входило определение того, как наиболее эффективно создавать частичные образования. Выискивались уникальные методы дробления любых целостностей на мелкие осколки и осколочки. Конечно же, многим казалось (эти многие большинством голосов были признаны оппортунистами!), что дробление есть форма приватизации любого живого объекта. Термин «приватизация», возникший в период бурного расцвета рынка, подчеркивал, что любая частная жизнь есть частичность, которая может дробиться до бесконечности. А чтобы сэкономить народные и государственные силы, вводилась Повинность Добровольности, согласно которой каждый гражданин должен был себя дробить до полной завершенности, должен был средствами приватизации отстегивать из своих доходов львиную долю государству, отдавать другую часть в специальные фонды по откорму элиты и содержанию свободных заключенных. Однако приватизация, то есть обращение всего и вся в частичность, носила временный характер.
Но потом, когда науку стал по-отечески опекать Николай Ильич Прахов, «частичность» узаконили навсегда, напрочь связав ее с великим принципом всеобщей нравственной вседозволенности. Все стали стремиться к расщеплению человеческой личности или к изъятию некоторых существенных частей, которые при определенном режиме жизни могли выступать в качестве инициативных и самостоятельных индивидов.
— Эффект от расщепления личности должен быть такой же, какой получается от расщепления ядра, — поучал Прахов. — Частичный человек во сто крат сильнее так называемой целостной индивидуальности.
Появилось немало трудов, в которых доказывалось, что из одной личности можно сотворить десятки индивидуальностей, и наоборот.
— Я хотел бы, чтобы все наши научные учреждения, — поучал Прахов, — работали и над тем, как из нескольких индивидуальностей получить одну полноценную частичную личность! Я призываю вас — не бойтесь экспериментов, безбоязненно вторгайтесь в сущностный, глубинный мир человеческого бытия, только там, на самом днище, могут быть обнаружены связки и крючки, с помощью которых можно связать навсегда разрозненные личностные обломки! Человек не должен болтаться сам по себе. Он должен быть напрочь привязан к другому человеку, к ближнему! К этому, как вы знаете, призывали нас все Заветы, и Новые, и Старые. Ищите способы дробления личности, начиная от ее зачатия и кончая последним днем ее жизни!
Ученые искали и находили. Иной раз, чтобы создать одну индивидуальность в старом понимании, нужно было раздробить, а затем собрать сто, а то и двести человек! Но зато какой монолит получался! И вот тогда-то и родилась идея целостной половины, целостной кварты, целостной квинты. Обнаружился острый дефицит частей. Появились теории, регламенты, инструкции, запрещающие обособление личности, а также любые действия, совершаемые индивидуально. Рекомендовалось ходить парами, квартами, квинтами даже в туалет. Пребывая в паре, нижняя граница коллективности, человек добровольно унифицировался до полной потери своего «я», а следовательно, появлялась почва для гармонического развития каждой отдельной части. Вся страна, наша прекрасная Пегия, объявлялась совершенным Паразитарием, где в изолированном виде не было ни одной индивидуальности.
