Толпа
Если я не занят чтением или решением шахматных задач, я часто сижу у окна и наблюдаю жизнь на улице. Невозможно знать заранее, когда там произойдет что-нибудь, достойное внимания; особых надежд, правда, нет — с последнего происшествия минуло уже года три-четыре. Но это все равно разнообразит ежедневную рутину, там хоть какое-то движение, а тут в комнате только двое ходоков: я да стрелки часов.
Но тогда, несколько лет назад, я воистину стал очевидцем события, это было нечто из ряда вон, хоть я не брезгую и мелкими радостями, вроде драки, когда бьют и пинают друг дружку, или если кто, вдруг сподкнувшись, растянется на тротуаре — то ли с перепоя, то ли просто не имея сил добраться до дома, которого, может, и нет вовсе, на всех-то не хватает.
Но тогдашнее переживание не похоже ни на что. Была не то Пасха, не то Троица, потому что зима уже кончилась, и я еще подумал, что такое только на светлый праздник и может случиться.
Из моего окна мне видна вся улица — она не длинная и просматривается до самого конца, зрение у меня хорошее.
Я сидел и не сводил глаз с двух мух, затеявших любовь прямо на оконной раме, да, была уже Троица, смотреть на них — хоть какое-то разнообразие, хотя они почти не шевелились. Меня их игры совершенно не раззадорили, а в молодости, бывало, разбирало, да еще как.
Так вот, я сидел и наблюдал за мухами, даже слегка дотронулся до ее крылышка, потом до его, но они никак не реагировали, довольно, по-моему, странная отрешенность, учитывая, что он ездил на ней уже минут десять как отдай; жаль, я раньше не интересовался насекомыми по-настоящему, было бы понятнее — и тут в самом конце улицы я увидел мужчину, который вел себя чудно. Он воздевал руки и что-то кричал, слов я поначалу не разобрал.
Судя по всему, он отличался обостренным чувством системности пространства, потому что он переходил, вернее, перебегал от первого окна по правой стороне к первому по левой, потом ко второму по правой, ко второму по левой и так дальше, он стучался и что-то кричал. Это завораживало, я распахнул окно, шпингалеты тогда еще работали, и услышал, как он кричит: «Христос явился!» И еще что-то, мне показалось: «Вот я!» Потом он приблизился, да, я расслышал правильно. Он кричал: «Христос явился! Вот я!» Мужчина безостановочно перескакивал с одного тротуара на другой и стучал в окна, до которых мог дотянуться, это было трогательное зрелище, религиозное помешательство всегда трогает.
Первая реакция была спонтанной и естественной: где-то на середине улицы из окна четвертого этажа в крикуна швырнули табурет. Мужчину он не задел, на что бросавший, надо надеяться, и рассчитывал, но грохот получился знатный. Эффект от этой выходки оказался прямо противоположен искомому: получив такое подтверждение важности своей миссии, буян заблажил еще громче.
Следующий отклик был сродни первому, но примитивнее и с примесью комизма — распахнулось окно, и оттуда раздалось гневное: «Ты совсем рехнулся, кретин?» Тут я осознал, что человек внизу попросту опасен, он мутит души, обнажая то тут, то там темный подбой, и я затосковал: неужто не найдется разумного, необезножевшего человека, чтобы спустился и положил этому конец? Постепенно из многих окон вдоль улицы повысовывались головы, но внизу правил бал тот безумец.
Признаюсь, я был зачарован, причем чем дальше, тем больше — но не главным виновником, а улицей в целом. Люди смеялись и перекликались поверх головы бедолаги, в жизни не видел, чтобы люди так охотно шли на общение, даже ко мне обратился мужчина из дома напротив. Я разобрал только последнее слово, «богохульник», и, само собой, ничего не ответил. Скажи он что-нибудь разумное, «скорая помощь», например, мы могли бы, как знать, познакомиться и обмениваться иногда парой-тройкой слов через улицу. Но со взрослым человеком, а по возрасту он годился в сыновья моей давно умершей жене, который не нашел ничего умнее, чем сказать «богохульник», у меня нет ни малейшего желания раскланиваться. Я еще не так одинок.
Но довольно об этом. Я сидел, как вы помните, зачарованный невиданным оживлением на улице, мне вспомнилось детство: тогда старикам жилось приятнее, подумал я, не так одиноко, да и умирали они в приемлемом возрасте, — и тут из ворот выскочил человек и прямиком устремился к безумцу. Он налетел на него сзади, развернул к себе и с такой силой ударил в лицо, что тот качнулся и упал. На секунду стало совершенно тихо, как будто вся улица затаила дыхание. Но вот забурлила снова, теперь гнев направился на обидчика. Вскоре из домов высыпал народ, и, пока виновник сумятицы потерянно молчал, в нескольких метрах от него возникла оживленная дискуссия, подробностей которой я уловить не мог, но, очевидно, у драчуна нашлись свои сторонники, потому что два юнца вдруг схватили друг друга за грудки. Да, разум в тот день где-то отдыхал.
Тем временем сумасшедший встал, и, пока мальцы дрались, скорей всего из-за него, хотя, может, по другому поводу, и кто-то полез их разнимать, он начал отступление: пятясь, добрался до перекрестка, повернулся и бросился бежать, а бегать он был не промах, скажу я вам.
Постепенно до толпы дошло, что смутьян исчез, и она стала рассасываться, одно за другим позакрывались окна. Я тоже затворил свое, день был не из теплых. Мир полон несуразностей, раздражения, несвобода пустила глубокие корни, надежда на всеобщее равенство не оправдалась, и правит, похоже, сила. Говорят: надо радоваться тому, что имеешь, у других и того нет. А сами принимают таблетки от бессонницы. Или от депрессии. Или от жизни. И когда еще народится новое племя, понимающее суть равенства, племя садовников и селекционеров, которые вырубят деревья-гиганты, застящие весь свет мелкой поросли, и выстригут лишние побеги с древа познания.
В парикмахерской
Походы к парикмахеру я отменил много лет назад, до ближайшего пять кварталов, это даль неодолимая, даже если б перила не сломались. Мою поредевшую шевелюру вполне можно постричь самому, что я и делаю: мне бы не хотелось, чтобы отражение в зеркале вызывало у меня отвращение, длинные волоски в носу я тоже выдергиваю.
Но однажды, с год тому назад, по причине, которую теперь и не вспомню, я чувствовал себя особенно одиноко, и мне вдруг приспичило пойти постричься, хотя этого вовсе не требовалось. Я пытался отговорить себя, твердил, что это слишком далеко, что мне не по ногам, что я буду тащиться чуть не час в один конец. Все впустую. Так и не смог себя переубедить, в конце концов, время — единственное, чего у меня в избытке.
Я оделся и отправился. Как я и думал, времени это отняло уйму, в жизни не встречал никого с такими безнадежными ногами, как у меня, мне ходить просто пытка, уж лучше б я был глухонемым, все равно ничего дельного не услышишь, да и к чему говорить, когда никто не слушает, и что сказать? Нет, сказать, положим, есть что, да кто услышит.
Все же я доковылял. Открыл дверь и зашел. Да, мир очень изменился, внутри все переделали, только мастер остался прежний. Я поздоровался, он меня не узнал. Конечно, я огорчился, но виду не подал. Сесть было некуда. Троих стригли-брили, четверо ждали своей очереди, и свободных стульев не осталось. Я очень устал, но никто не уступал места — в очереди сплошь молодые люди, они не знают, что такое старость. Я отвернулся и стал смотреть в окошко, делая вид, что все в порядке, не терплю жалости. Вежливость ценю, а жалостью своей можете подавиться. Я довольно часто видел, правда раньше, но вряд ли мир стал человечнее, так вот я слишком часто был свидетелем того, как молодые люди, перешагнув через лежащего на тротуаре доходягу, вдруг замечали бесхозного котенка или щенка, о, их сердца раскрывались в тот же миг. «Бедный щенуля!» — причитали они или сюсюкали: «Бедный котик, иди сюда, расшибся, лапочка!» Да, у животных друзей хоть отбавляй.
