Книга Лоредана. Венецианская повесть - Эмилио Мартинес-Лазаро

Благочестивая Квирина и служанки так никогда и не узнали, что случилось, я никому ничего не сказала, но заявила Квирине, что не пойду больше на исповедь к этому животному, отцу Людовико. Я не назвала его животным, просто сказала, что мне не нравится, как он со мной обращается, что от него дурно пахнет (это было правдой) и что я хочу найти другого исповедника. Она обвинила меня в том, что я слишком привязана к земному миру (какое значение имеет запах?), но в конце концов отвела меня в другую церковь неподалеку, но не сомневайтесь, с тех нор я остерегалась священников, я очень долго думала о низком поступке того человека, о том, что я должна была бы сделать, но все же молчала, меня слишком пугала мысль о скандале. В пятнадцать лет я должна была думать о браке и своем будущем, какой у меня был выбор? За кого меня выдадут замуж — и когда, о Боже, когда? — вот все, о чем я думала, так меня воспитали, не могла же я пойти к моему отцу с отвратительным рассказом о священнике, сунувшем свой член мне в лицо, да и что он мог сделать, лишить этого человека прихода или выгнать его из города? А как об этом молчать? Послушайте, грех свершился, поступок отца Людовико наполнил меня страхом и тайным стыдом. Я рассказала об этом своей кузине Полиссене — вы с ней уже познакомились, — которая к тому времени уже была в монастыре Сан-Дзаккария, и она была потрясена, но посоветовала мне молчать. История с Квириной еще была у всех на устах. Этот отец Людовико, конечно, знал, как проделать свое дело, и Полиссена сочла, что рассказ об этом не принесет мне и нашей семье ничего хорошего, что бывают вещи и похуже, как, например, совокупления священников с мальчиками. Мне пришлось спросить у нее, что это значит, и ее ответ удивил меня, почему-то она всегда знала больше, чем я, о том, что происходит в мире, хоть и была монахиней.

Этот поступок отца Людовико, в котором я, естественно, никогда не исповедовалась (как я могла рассказать такие вещи одному священнику о другом?), научил меня держать язык за зубами. Ты просто живешь, словно ничего не произошло, иначе ты сделаешь хуже себе и своей семье, но позже, увы, слишком поздно, я поняла, что это было началом моего падения, потому что научило меня хранить в себе неисповеданный грех, а такой грех может превратиться в страх или стыд, который становится интересным, который привлекает тебя. Вы понимаете, о чем я? Если бы я разоблачила отца Людовико (но как же скандал? Стал бы он сам молчать? Он, конечно же, все бы переврал), я бы, возможно, забыла об этом низком поступке навсегда, но вместо этого я размышляла о нем, и мысли мои нет-нет да и возвращались к тому предмету с проступающими венами.

Но, слава Богу, у меня было много других мыслей, я стала больше читать и встречаться с людьми. На вечерах у моих кузенов мужчины смотрели на меня, мы танцевали и иногда потихоньку пожимали руки, особенно с привлекательными молодыми людьми, которые на это отваживались, но говорили мы мало, потому что мой отец и тетки всегда были неподалеку, а подобные разговоры — не дело, когда твой отец подыскивает тебе мужа и ты еще не знаешь, кто им станет. Но все же я жалела, что вижу некоторых юношей лишь дважды в год, и мне было стыдно за те глупости, которые я произносила, когда удавалось обменяться парой слов. Это были детские разговоры, но ведь я и была ребенком, как и все девушки, которых я знала, кроме Полиссены, которая была в монастыре и на три года старше меня.

Конечно, случилось несколько историй, не очень важных, иначе я написала бы о них, но я расскажу вам только об одной, чтобы вы представили себе все остальные. Один рыжеволосый молодой господин, очень дерзкий, наш дальний родственник, четырежды пытался передать мне письмо, причем один раз в церкви, когда я уходила с Квириной и служанками. Но я и не притронулась к письму и всегда отворачивалась от этого господина. Я слышала, что он хороший человек, может так оно и было, но с его стороны было нечестно передавать мне письма, я знала это, потому что нас часто предупреждали об этой уловке. Никогда не принимайте писем. Письмо может содержать только опасность или бесчестие для молодой женщины, поэтому нам запрещено принимать послания, это ловушка для нашего целомудрия. Позже я слышала, что тот рыжеволосый господин хотел на мне жениться и что его семья через другую семью просила об этом моего отца, но сир Антонио не хотел иметь с ними ничего общего: они были не в чести во Дворце, и он никогда мне не говорил ни слова, я услышала об этом только через год от Полиссены, и я знаю, что другие семьи тоже были заинтересованы в браке, но ведь это было не мое дело, так ведь? Подумайте, как мало я знала в то время, так что же я могла сказать о такой важной вещи, как замужество?

Послушайте, отец Клеменс, теперь я готова рассказать о своем браке и о покойном муже Марко ди Доменико Контарини, который утонул более пятнадцати лет назад. Это была странная смерть, но сначала я расскажу об обстоятельствах, которые к ней привели. Поскольку Контарини и Лореданы считаются одними из самых знатных домов в Венеции, брак между ними не мог остаться незамеченным. Мне восемнадцать, уже почти девятнадцать лет от роду, огромное приданое, не только деньгами, домами и торговыми местами, но еще и фермами и лесами, притом миловидна, с самой обворожительной улыбкой в Венеции (так все говорили), и мой отец наконец находит мне подходящую партию. Поскольку почти все девушки выходят замуж в пятнадцать или шестнадцать лет, я думала, что мое время уже давно наступило, мне было неловко, особенно принимая во внимание скандал с дефектом. Честно говоря, я до того никогда не видела Марко, но он выглядел так, словно сошел с полотна Джорджоне, он был так прекрасен, небесное видение, и все, кто видел нас вместе, говорили, что мы словно спустились из рая, и по сравнению с нами все остальные казались скучными и простыми. Все колокола Венеции звонили, и вы можете представить себе свадебные процессии, толпы родных и друзей и груды свадебных подарков, но не беспокойтесь, я не собираюсь все это описывать, вы и так знаете, что происходит в дни бракосочетаний между такими семьями, как наши. И кроме того, наш грех (мой и Марко) был не в этом.