— Финал не оставит тебя равнодушной. Тысячи огней рассекут небо над нашей виллой. В их отблесках декорации засверкают в ночи…
Тициана смотрела на мужа с обожанием, перспектива стать героиней шоу, снова пройти по подиуму ее буквально заворожила. Неожиданно для себя она прослезилась.
Баобаб начинал приходить в себя от шока, причиненного путешествием. Корни начали впитывать соки из щедро удобренной земли. Хуже всего он пережил тот момент, когда его вырвали из родной земли. Глядя с грузовика на свое разоренное гнездо, прощаясь с красными муравьями, змеями, саранчой, червями, жившими между корней, цветными бабочками, птицами, закатом, жарким воздухом, знакомыми запахами, стадом антилоп вдалеке, баобаб лишился чувств от тоски. И вот теперь его ошеломили жидкими удобрениями и вынудили отказаться от желания умереть. Накачанный наркотиками, баобаб возвращался к жизни, но новый мир ужасал его. Бескрайние просторы сменила узкая полоска горизонта, он оказался в компании низкорослых, рахитичных деревьев, среди бетонных стен, аллей с мелкими цветочками по краям, невыносимых резких запахов и людей, которые приходили на него таращиться, как на уродца. Баобаб хотел взлететь в небо, но проклятые неудобоваримые химические субстанции парализовали волю и раздули его до такой степени, что в какой-то момент он вздрогнул и издал странный звук, как будто рыгнул.
В парке виллы Каробби, сверкая своими нержавеющими боками, приземлился вертолет. На площадке его ждали Манлио и Тициана, одетая в широкий джинсовый комбинезон. Турбина вертолета сдула пыль с длинных цветочных грядок, маленький паучок улетел прямиком в космос, чтобы навсегда там затеряться, двух божьих коровок размазало по стволу баобаба, четыреста пятьдесят шесть листьев сорвались с платанов, кипарисы лишились ста тридцати шести побегов, две тысячи муравьев пропали без вести. «Похоже на бурю в пустыне», — с тоской подумал баобаб. Когда двигатель заглох, листья, побеги, муравьи оказались на земле, убитые и раненые, как на настоящей войне. В пыли, разрезаемой солнечными лучами, виднелись силуэты двоих спускающихся по трапу. Первый, архитектор Руджери, мужчина лет пятидесяти, сухопарый, с благородной сединой, глубокими морщинами около рта, острым носом, шел вперед уверенно и даже торжественно. Юноша в белом по имени Замир, отставший на несколько шагов, сверкал глазами цвета свежей нефти. Умберта, тоже встречавшая гостей, остановила взгляд на нем. Отметив мягкие губы, она подумала о песчаных дюнах в пустыне. Нежная женственность движений придавала ему своеобразное очарование.
Манлио встретил гостей с помпой, прислуга стояла навытяжку, вся семья была в сборе. Архитектор Руджери, получивший «Оскара» за декорации к фильму «Звездный путь, возвращение», был одним из самых известных художников театра и кино. Циник, гомосексуалист, флорентиец, он слыл гением. С помощью Замира, своего главного помощника, он должен был воссоздать «большое приспособление для праздника по случаю рождения дофина». Пока они шли от вертолета к вилле, Манлио Каробби говорил о празднике, почти задыхаясь от нетерпения. Архитектор Руджери слушал его с интересом: и это воодушевление, и эта причудливая идея его увлекли. Наконец ему удалось вставить слово:
— Мы сделаем все, чтобы эта постановка стала событием года. О ней будут писать и говорить все журналисты и телевизионные обозреватели.
Каробби задумался. Ему совсем не хотелось, чтобы его праздник стал темой светской болтовни. Он бы предпочел, чтобы все прошло в узком кругу, но времени на обсуждение деталей было предостаточно, и Манлио решил пока промолчать.
Между тем белые камешки аллеи напевали восточные мелодии под сандалиями Замира. А Руджери, умевший черпать вдохновение повсюду, не без самолюбования демонстрировал свой дар:
— Здесь мы возведем храм, там фонтан, а по краям две копии триумфальной колонны Траяна.
Умберта, Тициана и Беатриче следовали за ними маленькой свитой. Пораженные внешностью Замира, они хихикали и говорили такое, что, с точки зрения любого мужчины, просто не может прийти женщине в голову. Больше всего они потешались над ягодицами юноши, просвечивающими сквозь неплотную ткань брюк. Замир обернулся, догадавшись, что речь идет о нем, и зашагал, вызывающе поигрывая бедрами. Затем он женственным жестом уронил на плечи свой белый тюрбан, встряхнул волосами, и его лицо осветила нахальная улыбка. Архитектор Руджери, будто заметив интерес, проявляемый к Замиру, раздраженно одернул его:
— Замир, не отставай.
Тициана, объездившая весь мир во время съемок для модных журналов, не понаслышке была знакома с такими вещами и безапелляционно заявила:
— Оба непоправимо голубые!
Наивной Умберте глаза Замира показались мягкими, нежными, совсем не похожими на глаза гея. Она вздрогнула, когда он пожал ей руку, кожа Замира как будто излучала потаенное желание. Она никогда еще не видела такого красивого мужчину. Его влажные губы раскрывались, как лепестки розы, и их нестерпимо хотелось поцеловать. За свою жизнь Умберта целовалась только однажды. Целовал ее эмигрант из России, стареющий поэт Валерий Шаганов. Произошло это совершенно неожиданно для нее, на вечерней прогулке в саду. Он посвятил этому украденному поцелую стихотворение.
Белокурая в сердце,
белая, как облачко,
бежит от времени
и от руки старика
юная дрожь
прикосновения
нежной девы
к сухим морщинам
Умберта провела немало времени с Валерием Шагановым. С ним было приятно разговаривать, слушать его мелодичный голос. Поэт, гостивший у Манлио в течение долгих месяцев, рассказывал ей истории о неизвестных ей мирах, о путешествиях по овеянному волшебством Востоку. Вместе они и придумали пересадить баобаб на виллу Каробби.
Замир тоже говорил, как поэт, очаровывал, произнося каждое слово с медовой нежностью, искусно вставляя в разговор длинные паузы. За обедом он постоянно смотрел на Умберту и улыбался. Его взгляд пронизывал, гипнотизировал. Умберта беспрестанно смущалась от его слов:
— У вас удивительные глаза. Цвета… берлинской лазури…
Умберта старалась скрыть пылающие щеки. Движения рук Замира походили на напоенные огнем танцы Востока. Он протягивал и опускал их, подобно хищной птице, машущей крыльями:
— …или… лазоревого цвета с отблеском кобальта…
Когда Замир, собирая свои черные волосы в пучок на затылке, поднял руки, рубашка на мгновение обтянула холмики маленькой, как у девочки-подростка, груди. Тициана, сидевшая рядом с Умбертой, хмыкнула:
— Так я и знала, у него и сиськи есть. Он еще и транс.
Замир, услышав сказанное, опустил руки. Грудь исчезла под просторной шелковой рубахой. Архитектор Руджери ревностно следил за этим обменом любезностями. Поднявшись из-за стола, он прильнул к спине молодого араба.
— Сооружение должно быть готово к четвертому сентября, у нас не так много времени. Придется на какое-то время, подобно монахам, изолировать себя от мира. Прямо завтра оборудуем стройплощадку.
