Книга Титаника - Патрик Бессон

В четверг одиннадцатого апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года я впервые заговорил с Эмили Уоррен. Я ее нашел в библиотеке. Присев на край кресла, девушка читала Теккерея (скоро она заменит его Шелли, а затем предпочтет Уитмена). Я любовался ее маленьким белым овальным личиком и большими карими глазами. Ее темно-каштановые волосы были разделены более или менее ровным пробором и собраны на затылке в узел, как у йоркширской учительницы. Мне нравился ее большой лоб, усыпанный юношескими угрями. У нее был маленький прямой нос и сжатый рот. Она была в строгом темном платье, скрывавшем ее тело на три четверти. Полная противоположность Мэдлин Астор, потому-то я и влюбился в нее, и это мне позволило говорить с ней свободно. Я предложил ей моего Марлоу. Она подняла глаза и спросила, нет ли у меня бутылки джина. Она англичанка или ирландка?

— Ирландка, конечно. Иначе я на вас даже не посмотрела бы. А вы?

Я предложил ей угадать. Сначала она подумала, что я — канадец, потом — француз, и, когда я пригласил ее попить чаю в кафе «Веранда», поняла, что я — парижанин.

— Англичанин, — сказала она, — предложил бы мне стакан бордо в Парижском кафе.

Она презирала Париж, города и в целом планету Земля. Одно искусство, по ее мнению, достойно было существовать, да и в этом она не была полностью уверена. Что она будет делать в Нью-Йорке? Писать, как и везде. Ведь она — поэт. Поэтесса. По ее словам, лучшая ирландская поэтесса своего поколения. Это по меньшей мере то, что говорили большие критики о поэзии Дублина после появления ее двух первых сборников: «Gipsies» и «Too much melancholy».[4]

— Это — грязные, оборванные пьяницы, которые шатаются из кабака в кабак, надеясь, что кто-нибудь из случайных знакомых угостит их стаканчиком. Я ненавижу эти два сборника. Тот, который я сейчас пишу, их уничтожит, убьет!

Она спросила меня, не нахожу ли я, что она слишком много говорит, и я ответил:

— Нет, мало.

— Спасибо. Я уже очень давно не слышала комплиментов. Почему не говорят ничего любезного поэтам, а вот перед какой-нибудь певичкой из оперетки чуть ли не на четвереньках бегают?

— Я не знаю.

— Вы сами пишете?

— Нет, я читаю.

— Что?

— Всё.

— Это не профессия.

— Я только что провалил экзамен на звание агреже по английскому языку.

— Это тоже не профессия.

— Я думаю стать преподавателем.

— Вы бы не предпочли стать моим мужем? Вы занялись бы моим домом, моей жизнью, моими выходными днями, моими отпусками. Вы бы говорили с моими издателями, готовили мои поездки. Вы бы ходили бить морды моим недоброжелателям. Готовили бы французские блюда. Ах, лавандовое мыльце в моей туалетной сумочке — вот внимание, на которое вы, я чувствую, способны и которое тронет мое сердце. Мы поженимся в Ирландии, конечно, так, чтобы вы не смогли развестись. Так я сделаю вашу жизнь невозможной, и все-таки вы будете обязаны остаться со мной.

— Согласен, где поставить подпись?

— Обожаю французов: они шутки принимают всерьез, а о серьезных вещах говорят в шутку. Это восточные ирландцы. А сейчас, Жак, я должна идти к себе, писать.

Странно было слышать речь академика из розовых, казавшихся недорисованными уст юной девушки пятнадцати с половиной лет. Она поднялась и оказалась еще миниатюрнее, чем я думал. Ее рост был, она сказала, метр сорок восемь.

— На семь сантиметров меньше, чем у Жорж Санд, на четырнадцать меньше, чем у Гюго, если говорить о французских писателях. Что касается моей каюты, это «G315». Вы не могли бы меня проводить?

— Нет проблем.

— Тогда за это я возьму вас под руку.

— Я хотел бы, чтобы вы мне продекламировали что-нибудь из ваших стихов.

— Я все знаю наизусть, но не буду.

Мы вышли из библиотеки, как жених и невеста — Эмили, с сумрачным ликом литературной принцессы, и я, с видом супруга знаменитости, клеящего в альбом посвященные ей вырезки из газет. Палуба «G» была в самом низу «Титаники», на одном уровне с турецкими банями и кортом для сквоша. Здесь был расположен и третий класс. Я спросил ирландку, предпочитает ли она ехать на лифте или спуститься пешком, и она выбрала пеший спуск, сказав, что страдает клаустрофобией, а клаустрофобы, это она знает точно, застревают в лифтах. Зато у нее не бывало головокружений, и она подолгу, наклонившись, смотрела вниз с лестницы. На палубе «D» уже накрыли столы для ужина. На палубе «Е» я не мог не пригласить Эмили заглянуть в мою каюту.

— В ней есть что-то особенное?

— Вы увидите, похожа ли она на вашу.

— Я пишу стихи, Дартуа, а не туристический справочник.

По мере того, как мы спускались в сердце корабля, шум машин, едва уловимый на палубе «А», слышался все явственнее. Двойная деревянная лестница превращается, когда спускаешься на палубу «G», в простую лестницу с железными ступенями. Каюта Эмили находилась рядом со складом баранины, овощей и рыбы.

— Кажется, на нашем этаже находится курятник, — сказала поэтесса.

— Курятник на борту «Титаники»?

— Но ведь пассажирам первого класса каждое утро подают свежие яйца, разве не так?