С тех пор он внимательно следил за тем, что взрослые ценят в своих словах, с чем соглашаются, с чем не соглашаются и что их ошеломляет; это позволило ему однажды, когда он стоял с мамочкой в саду, произнести фразу, пропитанную меланхолией бабушкиных сетований: Жизнь, мамочка, как этот сорняк.
Трудно, впрочем, вообразить, что он вкладывал в эту мысль; наверняка он не имел в виду живучую ничтожность и ничтожную живучесть, свойственные сорняку, а хотел правдоподобно описать весьма туманное представление о том, сколь жизнь печальна и напрасна. Но, несмотря на то что он сказал иначе, чем собирался сказать, результат его слов был великолепен: мамочка замолчала, погладила его по волосам и посмотрела на него увлажнившимся взглядом. Этим взглядом Яромил был так опьянен, что захотел вновь увидеть его. На прогулке он пнул ногой камень и затем сказал мамочке: Мамочка, я пнул ногой камень, а теперь мне так жалко его, что я хочу ею погладить. Он и вправду нагнулся к камню и погладил его.
Мамочка была убеждена, что ее сын не только талантлив (в пять лет он уже умел читать), но и необычайно чуток и не похож на других детей. Своими суждениями она чаще всего делилась с дедушкой и бабушкой, и Яромил, тихонько игравший в сторонке с солдатиками или лошадкой, впитывал все с особой жадностью. А потом смотрел в глаза приходивших гостей и зачарованно представлял себе, что эти глаза воспринимают его как исключительного, необычного ребенка, который, возможно, и не ребенок вовсе.
Когда стал приближаться его шестой день рождения и через несколько месяцев он должен был идти в школу, семья решила отвести ему отдельную комнату, где он будет спать порознь с родителями. Мамочке было жаль предыдущих лет, но она согласилась. Договорилась с супругом, что в качестве подарка ко дню рождения они отдадут ему третью, самую маленькую, комнату на верхнем этаже, купят для него тахту и прочую мебель, необходимую для детской: библиотечку, зеркало, которое заставит его соблюдать чистоту и аккуратность, и маленький рабочий столик.
Папочка предложил украсить комнату собственными рисунками Яромила и немедля стал наклеивать на паспарту детскую мазню яблочек и садиков. К нему тотчас подошла мамочка и сказала: «Я хочу тебя попросить кое о чем». Он посмотрел на нее, а она голосом застенчивым и вместе с тем решительным продолжала: «Мне нужно несколько листов бумаги и краски». Затем она села у себя в комнате за стол, положила перед собой первый лист и долго карандашом вырисовывала буквы: наконец окунула кисточку в красную краску и обвела первую букву — большое Ж. За Ж последовало И, а в конце концов возникла надпись: Жизнь как сорняк. Оглядев свое творение, она осталась довольна: буквы были прямые и примерно одной величины; но она все-таки взяла новый лист бумаги и перерисовала надпись, покрасив ее на этот раз в синий цвет, ибо синий казался ей более подходящим к необъятной печали сыновней мысли. Потом она вспомнила, как Яромил сказал: Баба жадная моя, украла грушу у меня, и со счастливой улыбкой на устах написала (на сей раз краской светло-красной): Наша бабушка мила, любит груши есть с утра. Потом, улыбаясь про себя, вспомнила слова: Вы все засранцы, но это писать не стала, зато написала (зеленой): Пойдем в лес тропинкой нашей, сердце радостно запляшет. Затем (фиолетовой): Наша Ануля словно косуля (Яромил хотя и говорил служанка Ануля, но мамочке слово служанка казалось грубым); вспомнила она и то, как Яромил нагнулся к камню и погладил его, и после минутного раздумья начала писать (голубой): Я не мог бы обидеть даже камень, и только под конец, с каким-то легким чувством стыда, но тем с большим удовольствием, нарисовала (оранжевой): Мамочка, дай мне поцеловать тебя лизанным поцелуем, и потом еще (золотой): Моя мамочка самая красивая.
В канун дня рождения родители отослали взволнованного Яромила спать вниз к бабушке и взялись перетаскивать мебель и увешивать стены. Когда утром позвали ребенка в обновленную комнату, мамочка была встревожена, но Яромил ее замешательства ничуть не развеял; он стоял пораженный и ничего не говорил; наибольший интерес (но и его он выражал неуверенно и робко) вызвал у него рабочий столик: это был своеобразный образчик мебели, подобный школьной парте; письменная доска стола (покатая, с откидной крышкой, под которой было место для тетрадей и книжек) составляла одно целое со скамьей.
«Ну как, что скажешь, ты не радуешься?» — не выдержала мамочка.
«Нет, радуюсь», — ответил ребенок.
«А что тебе больше всего нравится?» — спросил дедушка, стоя с бабушкой на пороге комнаты и наблюдая долгожданную сцену.
«Парта», — сказал ребенок, сел за нее и стал поднимать и опускать крышку.
«А нравятся ли тебе картинки?» — указал папочка на рисунки в паспарту.
Ребенок, подняв голову, улыбнулся: «Эти я знаю».
«А тебе нравится, когда они висят на стене?»
Ребенок, продолжая сидеть за партой, кивал головой, подтверждая, что рисунки на стене ему нравятся.
У мамочки сжималось сердце, и она охотно исчезла бы из комнаты. Но она была здесь и не могла обойти молчанием висевшие на стене надписи, ибо молчание звучало бы приговором; и потому она сказала: «А ты посмотри на эти надписи!»
Ребенок, склонив голову, смотрел внутрь столика.
«Видишь ли, я хотела, — в сильном смущении продолжала мамочка, — я хотела, чтобы у тебя сохранилась память о том, как ты развивался, от колыбели до самой школьной парты, потому что ты был умным ребенком и приносил всем нам радость», — говорила она, словно извиняясь, и от волнения несколько раз повторяла одно и то же, пока, совсем смутившись, не замолчала.
Однако мамочка ошибалась, полагая, что Яромил недооценил ее подарок. Пусть он и не знал, что сказать, но был доволен; он всегда гордился своими словами и не хотел бросать их на ветер; видя их теперь аккуратно раскрашенными и превращенными в картинки, он проникся чувством успеха, успеха столь большого и неожиданного, что не знал, как на него отреагировать, и разволновался; понял, что он ребенок, произносящий значительные слова, и что такой ребенок должен сказать сейчас тоже что-то значительное, только ничего такого не осенило его, и он склонил голову. Но увидев краешком глаза на стенах свои собственные слова, окаменевшие, застывшие, более долговечные, чем он сам, был опьянен; ему сдавалось, что он окружен сам собой, что его много, что он заполонил собою всю комнату, заполонил собою весь дом.
4
Еще до поступления в школу Яромил умел читать и писать, и мамочка рассудила, что он может пойти сразу во второй класс; в министерстве она добилась особого разрешения, и Яромил, проэкзаменованный специальной комиссией, получил право сесть за парту с теми учениками, что были на год старше его. В школе все восторгались им, так что учебное заведение представлялось ему лишь зеркальным отражением родного дома. В день праздника матерей, когда ученики на школьном торжестве выступали со своими творениями, Яромил взошел на подиум последним и прочитал трогательный стишок о мамах, за что был награжден несмолкаемой овацией родительской аудитории.
