Поскольку я в самом деле была сложена вчетверо, грязный вынужден был сам вытаскивать меня из ящика. Во всяком случае, я ничем ему не помогала. Я продолжала изображать обморок. Только вяло произнесла: «Но что происходит?»
Не знаю, делала ли я это сознательно или нет. Возвращаясь назад, я задаю себе этот вопрос. Вероятно, я инстинктивно хотела заставить его быть ко мне менее злым и подловить его в момент, когда он не будет внимательным. Я не думаю, что я специально что-то подстраивала. Может быть, и вправду я была в полуобморочном состоянии, и он заставлял меня дышать, а может быть, сыграли роль те две капсулы, которые я не смогла выплюнуть… Но голова моя все-таки была достаточно ясной, чтобы видеть, что происходит вокруг меня. Мой портфель был со мной.
И вот теперь я оказалась одна лицом к лицу с этим незнакомым типом в неизвестном доме на первом этаже. Думаю, что в тот момент я не обратила особого внимания на убранство, мебель. Все вместе мне показалось отвратительным. Я видела закрытую входную дверь. Рядом, на той же стене, забранное ставнями окно, несмотря на яркий день, и я спросила себя почему.
То, что я могу описать в той комнате, в которой я находилась, я разглядела гораздо позже. Может быть, на третий день…
В одном углу детские игрушки, кроватка. Комната квадратная. Вдоль стены шкафы вроде стеллажей, на которых множество разных предметов. В другом углу плита, в глубине микроволновая печь. Дверь, которая, вероятно, ведет в другую комнату. На полу кирпичи, мешки с цементом, инструменты. Было похоже, что он делал камин, но еще не закончил работу.
Среди беспорядка на полу небольшой проход вел к двери, она тоже была незаконченной. Эта дверь была накрыта пленкой, и две доски закрывали ее крест-накрест. Я никогда не знала, куда она ведет. На другой стене — белые кухонные шкафчики, но пустые. Была еще лестница, ведущая наверх, и рядом с ней холодильник, довольно высокий, на котором стоял телефон. Я до него не могла достать. Я поняла это очень быстро. Среди хаотического нагромождения стоял стол со стульями. Не знаю, увидела ли я в тот день лестницу, ведущую в подвал.
Мое первое впечатление от места, где я оказалась, говорило мне о том, что это не был обычный дом, где живут обычные люди.
Меня мучила жажда, и я попросила дать мне попить. Он налил мне молока, я выпила глоток-другой. Затем я оказалась на втором этаже в комнате с закрытыми ставнями. Не помню, поднялась ли я туда сама или он меня отнес. Я только помню, что подчинялась приказам и просто выполняла то, что он мне говорил.
Он показал мне на двухъярусную кровать, приказал раздеться и лечь в постель, что я и сделала. Я уже задала ему столько вопросов, пока мы ехали, требовала родителей, столько плакала, что мне ничего не оставалось, как только подчиняться. Вероятно, я была так объята страхом, что ничего не соображала. Должно быть, мне показалось странным лежать голой под одеялом в этой необычной темной комнате. Тотчас же он надел мне на шею цепь и пристегнул ее замком к лесенке кровати. Рядом он поставил гигиеническое ведро. Цепь была длиной около метра, чтобы я могла достать только до ведра.
Я лежала там неподвижно, укрывшись под одеялом, и смотрела в потолок. Довольно высоко было еще одно окно, через которое в комнату проникал слабый свет. Не знаю даже, приносил ли он мне поесть или нет, но, во всяком случае, я не проглотила ни куска. Возможно, я спала, обессилев от слез. Я только неустанно говорила себе: «Почему я оказалась здесь? Цепь причиняет мне боль. Мне душно. Я не животное».
Занавески были плотно закрыты. В комнате ничего не было зажжено. Однако я взглянула на свои часы, когда пришла сюда, чтобы сориентироваться во времени, было 10 часов 30 минут. То есть от моего дома ехали по крайней мере два часа, но куда? Далеко в любом случае.
На стене висел плакат с динозавром. Я уже забыла этого динозавра… но он долго действовал мне на нервы, так что я не могла уже его видеть. Я была пристегнута к этой детской двухъярусной кровати, я видела совсем маленькую детскую кроватку, видела игрушки, стало быть, я находилась в доме, где были дети. Я думала, лежа одна в темноте, об этом странном месте. Что я там делала? Что со мной будет?
На второй день он пришел в комнату, встал рядом с кроватью и начал рассказывать ужасную историю.
«Не волнуйся, я желаю тебе только добра. Я спас тебе жизнь. Один злой человек, шеф, хочет причинить тебе вред, он хочет денег от твоих родителей…»
И чтобы подтвердить свои слова, на третий день он привел «того», тщедушного хмыря в кепке, который односложно подтверждал то, что говорил другой. Он просто вставлял время от времени: «Да, это правда»; «Да, это так и есть»…
А тот чумазый с усами мне повторял: «Ты видишь? Я же не один, он то же самое тебе говорит…»
Затем он мне рассказал, что этот шеф желал мне зла, потому что мой отец раньше был жандармом и что в тот момент он ему что-то сделал. Этот шеф хотел отомстить одному из его детей, и его выбор пал на меня. Он требовал денег, выкуп за меня. Я поняла, что речь идет об одном или трех миллионах, но, поскольку я фыркнула, должно быть, все-таки о трех. И потом, в двенадцать лет не очень-то хорошо представляешь, что такое деньги. Один миллион в крайнем случае мои родители еще могли наскрести, заняв где можно, но три… Даже если бы они продали дом, машину и все, что у них было, я уверена, они бы не смогли набрать.
Откуда он знал, что мой отец был жандармом, прежде чем поменять работу? Может быть, я сама, пытаясь по-детски защищаться, сказала ему: «Между прочим, мой отец был жандармом…»
Это вполне возможно. Во всяком случае, его история была основана как раз на этом. В моей голове не очень хорошо отложилось, какое зло причинил шефу мой отец. То ли обвинил его и посадил в тюрьму? То ли должен был денег? Я была из-за этого захвачена в заложники, а отец должен был выплатить за меня выкуп. Это мне было ясно с первого дня. И я пыталась защитить моих родителей: «Но у них никогда не было лишних денег, они вовсе не миллионеры…»
Он дал мне понять, что у них есть интерес так или иначе эти деньги отыскать, иначе… я умру.
Трудно установить сейчас точное время, но я уверена, что именно с того дня он начал приставать ко мне с домогательствами. На второй день моя голова была более ясной, он отстегнул меня от цепи и отвел в другую комнату рядом, вероятно, в свою, с большой кроватью. Позже я назвала ее «комната голгофы». Именно там я подверглась первым домогательствам.
Я знаю, что он сделал несколько фотографий «Поляроидом» — до или после, трудно сказать, но я отчетливо помню о втором или третьем снимке. Мне было странно, я не понимала, зачем ему надо фотографировать меня голой в своей комнате. Я помню о своей реакции: «Вы что?!»
Я плакала без конца, и его это очень нервировало. Он считал, что мне должно было это нравиться…
После чего он опять отвел меня в другую комнату, где я была раньше, пристегнул меня к цепи и велел спать. Мне было трудно понять, что я выносила от этого человека, вонючего и уродливого, и старого, по моим детским меркам. Меня заточили сюда, чтобы потребовать выкуп, но… ведь он утверждал, что спас мне жизнь, но… в то же время он грубо со мной обращался! До сих пор он не бил меня и не совершал насилия, но его поведение было настолько отвратительным, что я всеми силами старалась не думать об этом. Не думать о самом гнусном. Я лежала, пристегнутая к цепи, глядя на верхнюю постель у себя над головой, полумертвая от страха и с одной мыслью в голове: что дальше? Что он сделает со мной дальше? От этого «дальше» мне уже заранее было так страшно. Я плакала, иногда я засыпала, у меня болела голова, я была в состоянии шока, отчаяния, одиночества, ужаса.
