– Да вот в том-то и кошмар, что покажет. Понимаешь…
И дядька-Валерка сказал. Это потом уже, с годами, Андрей приноровился, приобвык к общему сраму, а тогда вмиг налился душным жаром.
– Как я мог это контролировать, интересно? Я в жопень пьяный был.
– Господи, – послышался растерянный голос отца. – Как же она, все-таки женщина, могла на такое пойти?
– Она говорит – любит! Это у ней любовь! Понятно, что за любовь. Бабок срубить со звезды, я ж звезда теперь.
– Ты панкреатит хоть подлечи, моя пушинка, а то загнешься через пару лет. Н у, я выхода не вижу. Придется платить это… отступное.
– Да жалко знаешь как! Я только чуток вот взлетел, и все. Теперь лабать пушинку по северам…
Дядька-Валерка, однако же, не загнулся через два года, а свинтил в Америку, из которой потом пришлось возвращаться к родной кормушке. Заплатил он или нет коварной бабе, Андрей так и не узнал, но запомнил, что где-то, значит, бродит его неопознанная сестра, неведомая кузина Времина, по счастью, не знающая о позоре своего зачатия.
………………………………………………………………………..
Нина Родинка рассказывает:
– Встречаются двое мужчин, один говорит другому: «Поздравь меня, я стал импотентом». – «Ой, какое несчастье…» – «Да ты что! Гора с плеч!!»
Вот и у меня – гора с плеч. Все свои женские дела я завершила, даже дочку замуж выдала. Живу теперь в своем теле, как в отлично устроенном большом доме, и думаю: как хлопотно я жила раньше, когда ценность своего дома я измеряла с помощью тех, кто желал в этот дом зайти или даже приобрести его, причем даром. А теперь я сама себе хозяйка. Мне плевать, нравится мой дом прохожим или нет. Идите себе! Я здесь живу!
Какое это наслаждение – передвигать собственные ноги, целых две ноги, и в них еще нет никакого подвоха, только чуть-чуть, иногда ноют коленки. Так на то есть дивные бальзамы ОООНПО «Народное здоровье». Г. Кириллов, ул. Пионерская.
А глаза! Всего минус один в правом и целых ноль пять в левом! Ерундовый астигматизм не в счет. Я читаю часами, я вижу вдаль и вблизь, я нахожу в лесном подшерстке крошечные грибки размером в полмизинца.
Мой желудок, трудяга, умница, переваривает любую пищу. Да, есть диабет, ну так что, диабет диабету рознь. У меня легкая, неинсулинозависимая форма, я принимаю понижающие сахар таблетки и горюшка не знаю.
А чудо из чудес, головной мозг, – я въявь ощущаю, как мгновенно передаются по его незримым каналам таинственные импульсы. Слово, которое я хочу вспомнить, вдруг появляется в голове через минуту, точно вот исправный библиотечный работник добежал в хранилище и принес ответ на запрос…
Мне стыдно за то, как ужасно я относилась к своему телу раньше. Я не понимала, я мучила эту чудесную машину (а тело – это дом и машина одновременно). Саморазвивающаяся, самоналаживающаяся программа! Как прав обыватель, из-под громад всех идеологий и религий глухо бубнящий, что главное – здоровье.
Я сама – обыватель. Но необыкновенный. Я стала им, изжив в себе чудовищный романтизм, свалившись с высокомерной горы пакостного презрения к обывателю.
Теперь я – идейный вождь обывателя, его дух, его бог. Его разум!
………………………………………………………………………..
А в то время, когда наш герой, полный грез, накрывал на стол, эффектно сочетая зеленые кисти винограда с черными, пересыпая их физалисом и красной смородиной, когда он с трепетом ждал свою прекрасную змею, собираясь сделать ей предложение, от которого так легко отказаться, к России со стороны западных границ неотвратимо, как циклон, приближалась сама Катаржина Грыбска. Она же Екатерина Грибова от рождения, она же Карантина по прозванию – довольно известная шестнадцать лет тому назад в обеих столицах шлюха.
Катаржина купила дешевый аэрофлотовский билет и предвидя мучения (ни хера выпить не дадут) – мучения, долженствующие, видимо, по мнению «Аэрофлота», подготовить человека к встрече с Россией, – в хорошем темпе наливалась капитанским ромом, доставаемым каждый раз из серебристой виниловой сумки.
Все сияло, звенело, переливалось и прыгало на госпоже Катаржине! Несомненно, существовали тайные пружины, соединявшие круглые ягодицы, обтянутые джинсами с вышитыми именно на жопке белыми лилиями, и высокие титьки, совершенно не таившиеся под золотистым топиком, и когда виляли одни, неумолимо и в такт начинали раскачиваться другие. Кожаная куртка тигровой расцветки была наброшена на одно плечо. Желтые волосы стягивала в хвост фантастических размеров розовая заколка с белыми и красными стекляшками. И это еще не все, вы что. Еще на Катаржине висело ожерелье из золотых сердечек, сердечки красовались и в ушках, а на пальцах были два кольца с самыми настоящими брюликами.
Катаржина имела росточку от природы метр восемьдесят два, а потому идея надеть в путешествие серебристые босоножки на платформе и с каблуком девять сантиметров оказалась удачной. На нее невольно – правда, без четкого выражения лица – оглядывалось ко всему привыкшее космополитическое население аэропорта Шарль-де-Голль.
Накрашенные синей тушью и обведенные синей подводкой и голубыми перламутровыми тенями карие глаза Катаржины оживленно блестели, а большой розовый рот она старательно закрепила в полуулыбке.
«У меня все в шоколаде!» – такую команду дала себе, направляясь в аэропорт, Катаржина, потому что никакого шоколада в ее жизни не предвиделось.
Ах, как уязвима, как беззащитна была госпожа Грыбска! Ведь при ней не было главного аксессуара шоколадной женщины. При ней не семенил, не плелся, не шкандыбал никакой мужичонка, даже самый ледащий и завалящийся. И перед этим ужасным, роковым фактом меркли все брюлики, все тигровые куртки и все серебряные босоножки на свете.
Такая дрянь, безделица, сбоку припёка – мужичонка. А вот без него никакой картины торжества, никакой! Что ни нацепи, как ни упакуйся!
Какой это был дорогой аксессуар – он нигде не продавался в открытую. Женщины продавались повсеместно, мужчины как мужья в продажу не поступали, а те, что все-таки поступали, стоили столько, сколько Катаржина, раздвинув ноги и разинув рот, не заработала бы и за сорок лет. А ей и было сорок лет.
Она в тайном бешенстве, все так же полуулыбаясь, злобно разглядывала супружеские пары. Вот уроды! Особенно ее выводили из себя толстопузые тетки, при которых с какой-то неумолимой обязательностью мужичонки были. Краем глаза эти усатые-полосатые поглядывали на Катаржину. Один даже многозначительно кашлянул и стрельнул гульливым глазом, когда его мадам в безразмерном сарафане цвета хаки пошла отлить в клозет. Знаем мы эти кашли и эти глазки!
Конечно, несчастная ошибалась. Одиноких женщин было предостаточно на всем белом свете, было их достаточно и в аэропорту Шарль-де-Голль. Но с жестокой аберрацией зрения, свойственной обойденным людям, Катаржина всюду видела замужних, как голодный видел бы еду.
«Lundi, mardi, merdedi… – считала она дни недели, – вот именно, что сегодня у нас merdedi…»[1]
