Со смешанным чувством он решил не возвращаться в школу, не заканчивать последний класс; но когда подошел сентябрь, она сказала ему, чтобы он не глупил. Он обязан окончить школу, иначе разобьет ей сердце.
— Хорошо, но как же ты?
— Дорогой, я уже все тебе объяснила. Скоро у меня непременно решится с работой в журнале мод; ты знаешь, как я стараюсь. И потом, скоро я смогу забрать скульптуру со склада, а там, кто знает, наши дела могут пойти на лад. Не веришь?
— Я тебе верю, но я имею в виду не «скоро». Я говорю про сейчас. Как ты собираешься платить за квартиру? Что будешь есть?
— А, всегда обходилась и сейчас обойдусь; это не самое важное. Займу в крайнем случае. Не о чем…
— У кого? Да и все равно, ты же не сможешь занимать все время, правильно?
Она скептически взглянула на него, медленно качая головой и устало улыбаясь, а потом сказала:
— Ты рассуждаешь в точности как твой отец.
Спор продолжался не один час, поднимаясь по спирали бессмысленного крика, пока наконец, в очередной раз выслушав ее долгую тираду о бесценных связях, которые обязательно у нее появятся, он выпалил ей в лицо:
— Что за дерьмо!
У нее слезы брызнули из глаз. Как подстреленная она схватилась за грудь и рухнула на пол, платье, которое, как она надеялась, поможет достичь успеха в мире моды, треснуло по шву под мышкой. Она лежала лицом вниз, сотрясаясь всем телом и судорожно суча ногами, а он стоял и смотрел на нее.
Такое часто случалось и прежде. Первый раз, уже довольно давно, когда в Вестчестере домовладелец пригрозил выселить их и она позвонила Джорджу Прентису, умоляя прислать денег, сколько там было нужно, чтобы заплатить долг. «Вот как? Ладно! — прокричала она в трубку. — Ладно! Но предупреждаю, нынче же вечером я покончу с собой!» И, бросив трубку, она вскочила, схватилась за грудь и упала на ковер, а он, еще малыш, впился зубами в кулачки, чтобы заглушить панику, пока она наконец не поднялась и не обняла его, рыдающего. С тех пор такое происходило нередко, когда наступали критические моменты, так что он знал: это не настоящий сердечный приступ; надо было только дождаться, пока она не поймет, как это глупо — валяться на полу. Вскоре она приподнялась и села в трагической позе в кресло, спрятав лицо в ладонях.
— О господи! — сказала она, содрогнувшись. — О господи! Родной сын обзывает меня дерьмом!
— Нет-нет, погоди. Да не обзывал я тебя… это только так говорится. Неужели непонятно? Я просто-напросто… слушай, прости. Я ничего такого не имел в виду. Прости.
— О господи, господи! — повторяла она, раскачиваясь из стороны в сторону в кресле. — Родной сын обзывает меня дерьмом.
— Да нет же. Успокойся! Пожалуйста…
В конце концов за неделю до начала занятий в школе она нашла работу — не «жалкую работу в универмаге», как часто угрожала Джорджу Прентису, но еще ничтожней: на фабрике, делавшей манекены для универмагов.
Но самым удивительным было то, что в последний год учебы он добился своего рода успеха. Бывает, в итоге некоего неуловимого процесса происходит превращение школьного изгоя в необычного школьного лидера, что и случилось с ним; и почти до окончания того триумфального года он оставался в неведении, что уже полтора года деньги за его обучение не поступают.
Мать множество раз разговаривала по телефону с директором школы и, вероятно, плакала, и умоляла, и обещала, а директор не единожды сдержанно разговаривал с ним («Все мы в очень трудном положении, Боб»), пока наконец, накануне церемонии вручения дипломов, директор тактично и с некоторым замешательством не сообщил, что ему диплом не выдадут, пока не будет уплачено по счетам.
К тому времени мать потеряла работу на фабрике манекенов и устроилась на оборонный завод, где не было профсоюза; там она делала прецизионные линзы. Всем своим знакомым она важно объясняла, что трудится над «военным заказом».
Месяц спустя он уже был в армии и она стала получать пособие как мать военнослужащего; и вот сейчас он сидел напротив нее в просторном и чистом зале «Чайлдса» и смотрел на нее, пропуская мимо ушей ее бесконечный монолог. С мрачной нежностью он терпеливо следил за первыми признаками ее опьянения: хриплой и заплетающейся речью, припухающей верхней губой, замедлившимися и неуверенными жестами.
— …А потом вдруг, — говорила она, подходя к развязке длинной истории о неких людях, с которыми недавно познакомилась, — вдруг его глаза округлились и он воскликнул: «Так вы Алиса Прентис? Алиса Прентис, скульптор?» — Она всегда по-детски радовалась, рассказывая истории, дававшие возможность упомянуть свое имя, а еще лучше, если можно было добавить словечко «скульптор». — И оказалось, что они мои давнишние почитатели. Пригласили меня на чашку кофе… и мы чудеснейше провели время.
Он понимал: она ждет от него, чтобы он разделил ее радость, но внезапно решил, что сегодня к этому не готов.
— Неужели? — усомнился он. — Это интересно. Где же они узнали о тебе?
Он прекрасно сознавал, насколько грубо прозвучал его вопрос, как и то, что должен был спросить именно в такой форме.
— О чем ты? А-а… — На ее лице мелькнула тень оскорбленных чувств, но она тут же вновь оживилась. — Ну, видишь ли, их друзья когда-то давно купили на одной из моих выставок садовую скульптуру, что-то в этом роде. Не помню точно. В любом случае они…
— Одной из твоих выставок?
Он не мог позволить ей продолжать в том же духе и набросился на нее, как прокурор. Ему было слишком хорошо известно, что, несмотря на вечные разговоры о персональных выставках, у нее так ни одной и не состоялось. Ему также было известно, что пальцев одной руки было бы слишком много, чтобы пересчитать ее скульптуры, проданные на групповых выставках, да и то через галерею садовой скульптуры как уцененные, но даже при этом их почти всегда покупали ее друзья или друзья друзей.
— Ну, кажется, они говорили о выставке, — нетерпеливо отмахнулась она. — Может, это была галерейная продажа. Какая разница!
Он сделал вид, что поверил, но лишь для того, чтобы зайти с другой стороны:
— И как, говоришь, ты познакомилась с этими людьми?
— Через Стюартов, дорогой. Я уже объясняла.
— Понимаю. А Стюарты небось были друзьями других людей, тех, что купили скульптуру. Я прав?
— Ну, наверно, да. Наверно, так оно и было.
Она помолчала, с растерянным видом ковыряя вилкой в остатках фрикаделек. Потом, сделав героическое усилие, обрела способность говорить и вернулась к тому, к чему явно вела сначала:
— Во всяком случае, они ужасно милые, и, конечно, я рассказала им о тебе. Они умирают, хотят познакомиться с тобой. Я сказала, что мы, может, заглянем к ним завтра после церкви, если ты не против. Что скажешь, дорогой? Просто чтобы доставить мне удовольствие? Уверена, они понравятся тебе, а если не придем, они жутко расстроятся.
