Поступив в Кембридж, он попал в круг людей со средствами и спортивными увлечениями, там он прослыл человеком выдающегося ума; того же мнения придерживались его научный руководитель и глава колледжа. Брукс исправно посещал банкеты и прилежно зубрил право. Университет он окончил неплохо. Поселившись в Лондоне, стал одеваться у дорогого портного, завел любовницу и, повинуясь настояниям друзей, усмотревших в нем задатки политического деятеля, вступил в клуб «Реформ». Друзья его были люди начитанные, и он прошел курс английской классической литературы, пусть и неглубоко, по-дилетантски. Он восхищался Джорджем Мередитом и презирал многотомные романы. Стал прилежным читателем еженедельников и толстых литературных журналов, ежемесячных и ежеквартальных. Часто ходил в театр, в оперу. Остальные вечера либо проводил у друзей, либо сидел в каком-нибудь старомодном трактире — потягивал виски, курил, до глубокой ночи рассуждая о жизни и смерти, о судьбе, христианстве, о книгах и политике. Он прочитал Ньюмена, и тот произвел на него впечатление; в Бромптонской молельне он открыл для себя римско-католическую церковь, очень его пленившую. Но внезапно заболел и по выздоровлении уехал в Германию. Там он познакомился с людьми, чьи увлечения и пристрастия были совсем иными, нежели у его прежних приятелей. Брукс принялся изучать немецкий и с этой целью прочел немецких классиков. К его восхищению Мередитом и Ньюменом добавилось увлечение Гете. Отправившись ненадолго в Италию отдохнуть, он влюбился в эту страну и, прожив в Германии еще несколько месяцев, вернулся на Апеннины.
Читал Данте и Боккаччо; но, познакомившись с учеными мужами, страстными поклонниками античных греческих и римских авторов, обнаружил, что они не слишком высокого мнения о его дилетантских штудиях. Всю жизнь легко подпадая под чужое влияние — любое новое впечатление сказывалось на нем незамедлительно, — он быстро усвоил взгляды своих новых друзей; и принялся за античных классиков.
Он выказывает страстную любовь к прекрасному, приходит в неистовый восторг при виде картины Боттичелли, альпийских снежных вершин, захода солнца над морем — всего того, чем восторгаться принято, но совершенно не замечает неброской прелести окружающего мира. При этом Брукс ничуть не притворяется; если он чем-то восхищен, то вполне искренне, неподдельно; однако он способен заметить красоту, только если ему на нее укажут, сам же не в состоянии открыть ничего. Он вознамерился заняться сочинительством, не обладая необходимыми для того энергией, воображением и волей. Отличаясь примитивным усердием, он интеллектуально ленив. Последние два года он изучал Леопарди, намереваясь перевести кое-какие его тексты, но так и не взялся за перо. Брукс столь долго жил в одиночестве, что преисполнился самого высокого мнения о себе. Мещан он презирает. Держится высокомерно. Стоит завязаться разговору, и Брукс с видом прозорливого мудреца роняет несколько банальных замечаний так, словно разрешил вопрос и больше говорить не о чем. Он очень обидчив и оскорбляется до глубины души, если ваше мнение о нем не совпадает с его собственным. Брукс жаждет восхищения. Он слаб, тщеславен и насквозь эгоистичен; но любезен, когда это его ни к чему не обязывает, а если вы не погнушаетесь грубо польстить ему, то бывает способен и на сочувствие. У него хороший вкус и подлинное литературное чутье. За всю жизнь в его голове не родилось ни единой собственной мысли, зато он с чувством и весьма пространно рассуждает об очевидном.
* * *
Насколько счастливее была бы жизнь, если бы восторг первых шагов в каком-либо деле не угасал до завершения предприятия, если бы осадок на дне бокала был не менее сладок, чем первый глоток вина.
* * *
Какую бы сильную неприязнь вы ни питали к родственнику, как бы ни поносили его сами, вас непременно коробит, когда вы слышите от других нечто такое, что выставляет его в смешном или невыгодном свете, ибо отблеск этого света ложится и на вас, уязвляя ваше самолюбие.
* * *
В больнице. Двое крепко дружили: они вместе обедали, вместе работали и развлекались, словом, были неразлучны. Один уехал домой на несколько дней, в его отсутствие второй, вскрывая труп, получил заражение крови и через два дня умер. Тут возвращается первый; они с приятелем договорились встретиться в мертвецкой; войдя туда, он обнаруживает друга на столе, голым и бездыханным. «Это меня изрядно потрясло», — признался он, рассказывая мне эту историю.
* * *
Я только что приехал из Лондона. Заглянул в столовую: у стола сидела за рукодельем моя престарелая тетя. Горела лампа. Я подошел к тете и тронул ее за плечо. Она слегка вскрикнула, а увидев меня, вскочила, обвила исхудалыми руками мою шею и расцеловала меня.
— Ах ты, мальчик мой дорогой! — проговорила она. — А я уж думала, что никогда больше тебя не увижу. — И со вздохом склонила бедную старую голову мне на грудь. — Как мне грустно, Вилли, я знаю, что умираю, мне не протянуть и до конца зимы. Я всегда хотела, чтобы твой дорогой дядюшка покинул этот мир первым и тем был избавлен от необходимости оплакивать мою смерть.
Слезы навернулись мне на глаза и потекли по щекам. И тут я понял, что сплю: я вспомнил, что тетя моя уже два года как умерла, и, едва тело ее успело остыть, мой дядя женился снова.
* * *
Год назад в заливе Сент-Айвс разыгрался сильный шторм, его жертвою стало одно итальянское судно. Корабль уже начал тонуть. Запустили ракету; правда, моряки, видимо, не очень себе представляли, как именно посылать нужный сигнал; они видели берег, сулящий им все возможности для спасения, но были совершенно беспомощны. Миссис Эллис рассказывала мне, что она долго стояла у окна своего домика, глядя на терпящий бедствие корабль; зрелище было мучительное, и, почувствовав, наконец, что силы ее на исходе, она ушла на кухню и там провела ночь в молитвах.
* * *
Большинство людей непроходимо глупы и когда кого-нибудь аттестуют как человека недюжинного ума, это не слишком большой комплимент.
* * *
До чего же уродливо большинство людей! Жаль, что они не пытаются возместить это приятными манерами.
Она не замужем. А мне объяснила, что поскольку женщине положено иметь лишь одного мужа зараз, брак, на ее взгляд, обречен на неудачу.
* * *
То-то, наверное, веселились боги, подсовывая в ящик Пандоры к прочим бедствиям еще и надежду: они ведь прекрасно понимали, что это жесточайшая из всех напастей — именно надежда побуждает человека терпеть свои мучения до конца.
1894
Сегодня утром был казнен Касерио Санто, убийца президента Карно; газеты пестрят фразами вроде: «Санто умер, как трус».
Но это же неправда; да, верно, его трясло так, что он едва мог взойти на эшафот, а последние слова произнес голосом настолько слабым, что их с трудом можно было расслышать, но и в них он отстаивал свои убеждения: «Vive l'Anarchie!»[1]Он остался верен своим принципам до последнего; ум его был столь же тверд и свободен от малодушия, как в тот миг, когда он наносил удар, который, он не сомневался, ему придется искупить собственной смертью. Трепет и едва слышный голос говорят о физическом страхе смерти, который могут испытывать и храбрейшие из храбрых, однако произнесенные им слова говорят о редком мужестве. Плоть проявила слабость, но дух остался несокрушим.
