Я спросила у юноши, стерпит ли отец Фрюктюё, когда моя овца будет щипать его траву.
— Про это я ничего не знаю, — ответил тот, — знаю только, что трава эта не его.
— А чья же?
— Господня. Ведь это господь растит ее на потребу всякой животине. Не веришь?
— Чего не знаю, того не знаю. Но только ваши слова мне очень на руку! Если бы бедняжка Розетта могла малость подкормиться у вас в этакую-то засуху, вы уж поверьте, лентяйкой я от этого не стала бы. Поднимется в горах трава, и я снова стану ее туда водить, правду вам говорю.
— Ладно, оставь ее тут и приходи за ней вечером.
— Вечером? Ой, нет, что вы! Увидят ее монахи и заберут, а дедушке придется идти вызволять ее, да еще упреки терпеть: он станет меня бранить и скажет, что я такая же дрянь, как и другие, а уж обиднее этого ничего для меня нет.
— Вижу, что воспитали тебя хорошо. А где он живет, твой дедушка?
— Вон там, повыше, самый маленький домик на полдороге к ущелью. Видите? Да вон он, подле тех трех толстых каштанов.
— Ну ладно, как твоя овечка наестся, я ее приведу.
— А вдруг монахи станут вас бранить?
— Они не станут меня бранить. Я им объясню, в чем заключается их долг.
— Вы у них учителем?
— Я? Вовсе нет. Я всего лишь ученик. Меня поручили им, чтобы они наставили меня и подготовили к постригу, когда я войду в возраст.
— А когда вы войдете в возраст?
— Года через два-три. Мне скоро шестнадцать.
— Значит, вы, как говорится, послушник?
— Еще нет, я здесь всего два дня.
— Должно быть, потому я вас никогда не видела. А из каких мест вы будете?
— Я здешний; ты слыхала о семействе и о замке Франквиль?
— Честное слово, не слыхала. Я только и знаю, что Валькрё. Ваши родители, верно, совсем бедные, коли отослали вас от себя?
— Мои родители очень богаты, но нас, детей, у них трое, а делить имущество они не хотят, берегут для старшего сына. За нас с сестрой внесут только вклады, чтобы каждый из нас вступил в предназначенную ему обитель.
— А сколько ей лет, вашей сестре?
— Одиннадцать, а тебе?
— Еще тринадцати не сравнялось.
— О, да ты рослая, сестра на целую голову ниже тебя.
— Вы, видно, любите сестру?
— Только ее я и люблю.
— Что вы! А отца с матерью?
— Я их едва знаю.
— А брата?
— Еще меньше.
— Как же так получилось?
— Родители хотели, чтобы мы с сестрой жили в деревне, а сами приезжали туда не часто, они с моим старшим братом живут в Париже. Но ты, должно быть, не слыхала про Париж, если и про Франквиль не знаешь.
— Париж — это где король?
— Верно.
— Ваши родные живут у короля?
— Да, они служат в его доме.
— Они королевские слуги?
— Они придворные; но ты ничего во всем этом не поймешь, и тебе это не интересно. Расскажи-ка лучше про овцу. Она тебя слушается, когда ты ее зовешь?
— Не очень-то, если голодная, вот как сегодня.
— Значит, если я захочу отвести ее к тебе, она и меня не послушается?
— Очень может статься. Лучше я подожду, раз уж вы согласны потерпеть ее немножко у себя.
— У меня? У меня ничего своего нет и никогда не будет. Меня вырастили в этой мысли: ничто не должно мне принадлежать, и ты с твоей овечкой богаче меня.
— Вам обидно, что у вас ничего нет?
— Нисколько не обидно. Я рад, что не стану страдать из-за вещей тленных.
— Тленных? А ведь верно, моя овца может подохнуть и истлеть.
— А живая она тебе много хлопот доставляет?
— Конечно, много, но ведь я ее люблю, и мне не трудно заботиться о ней. А вы, значит, никого не любите?
— Я всех люблю.
— Кроме овец?
— Як ним ни добрых, ни злых чувств не питаю.
— А ведь они такие славные. Может, вы любите собак?
— У меня был пес, и я его любил. Но взять его сюда мне не разрешили.
— Вам, наверно, грустно жить вдали от дома, под началом у чужих?
Он удивленно взглянул на меня, как будто такая мысль ни разу не приходила ему в голову, потом ответил:
— Меня ничто не должно печалить. Мне всегда твердили: «Ни во что не вмешивайтесь, ни к чему не привязывайтесь, научитесь ко всему относиться бесстрастно. Это ваш долг, и лишь в исполнении его вы обретете счастье».
— Вот забавно! Мой дедушка тоже все мне о долге твердит: только он говорит, будто мой долг — ни минутки не сидеть сложа руки, хорошо хозяйничать и все делать с душой. Видно, детям бедняков про долг говорят одно, а детям богатых — совсем другое.
— Нет! Это говорят тем детям, которые должны вступить в монастырь. Но уже скоро вечерня начнется, мне пора в церковь. Ты уведешь овечку, когда захочешь, а если вздумаешь привести ее завтра…
— О, я не осмелюсь!
— Можешь ее приводить, я скажу об этом отцу эконому.
— Он сделает, как вы захотите?
— Он очень добрый и не откажет мне.
Юноша ушел, и я видела, как он садами, под звон колоколов, возвращался в монастырь. Я позволила Розетте еще немного пощипать траву, потом покликала ее и отвела домой. С того самого дня я очень отчетливо помню все, что со мною случилось в жизни. Сперва я не очень-то раздумывала о моей встрече с молодым монашком. Меня поглощала радостная мысль о том, что он, может статься, добудет мне позволение приводить иной раз мою Розетту на монастырский луг. Я удовольствовалась бы малым. Дедушка во всем подавал мне пример учтивости и воздержанности, так что скромность вошла у меня в плоть и кровь.
Я не была словоохотлива, мои двоюродные братья, большие насмешники, отнюдь не поощряли меня к болтовне, но позволение пасти овцу на том лугу так засело у меня в голове, что я рассказала вечером за столом все, только что рассказанное вам, да с такой точностью, что даже привлекла внимание дедушки.
— Ага, — сказал он, — значит, это франквильского молодого барина привезли они в монастырь в понедельник вечером — мы покамест его еще не видели. Младший отпрыск славного рода — вот как это говорится. А вы, ребята, бывали во Франквиле? Ну и поместье!
— Я проходил разок теми местами, — сказал тот из моих братьев, что был помоложе. — Далеко это, в сторону Сент-Леонара, того, что в Лимузене.
— Ну уж, двенадцать лье — не так и далеко, — отвечал Жак со смехом. — Я там тоже побывал однажды, когда валькрёзскому настоятелю понадобилось доставить туда письмо — он даже велел дать мне монастырскую ослицу, только бы я побыстрее добрался. Видать, дело было срочное, не очень-то охотно он дает ее, эту свою большую ослицу.
