Требовалось срочно познакомиться с моими резервистами, которые все были в два раза старше меня, распределить между ними обязанности и обучить вождению машин и обращению с оружием.
Я командовал своим «вольным отрядом» всего два дня, поскольку на третье утро был вызван к полковнику, который заведовал Центром.
— Вы затребованы в группу разведки четырнадцатой пехотной дивизии. Телеграмма только что пришла.
— Когда я могу отправляться, господин полковник?
В моей голове сундучок был уже собран.
— Нет транспортных средств, — ответил полковник.
— Неважно, — сказал я ему, — как-нибудь выкручусь и сумею добраться до Ретеля.
— Невозможно. Во-первых, мы не знаем, там ли еще дивизия, и к тому же должны дождаться письменного подтверждения из Кавалерийского управления.
После радости — холодный душ. Я добровольно вызвался отправиться в Париж за подтверждением.
— Кавалерийское управление эвакуировано, и мы не знаем, где оно находится… Надо ждать. Естественно, вы освобождены от вашего командования.
Такова история моего первого сорвавшегося назначения. Были и другие.
В общем, я пошел сказать «прощай» своему «вольному отряду». У унтер-офицера взвода, довольно заслуженного старшины национальной гвардии, увлажнились глаза, когда я объявил о своем уходе.
— Мы бы за вами куда угодно, господин лейтенант, — сказал он мне.
Доверие в трудные времена устанавливается быстро.
Мне оставалось только поблагодарить его и снова ждать.
У меня щемит сердце, когда я воскрешаю в памяти простые образы своих товарищей. Конечно, мы были побеждены, но не потому, что французы не хотели драться; я сталкивался с этим сто десять тысяч раз на протяжении нескольких недель той прискорбной кампании. Мы были побеждены неподготовленностью, некомпетентностью, одним словом, ничтожеством на всех уровнях наших штабов. Мой случай был всего лишь бледной иллюстрацией, с самого низа лестницы, катастрофической стратегии генерала Гамелена и катастрофического решения тех, кто назначил и поддерживал этого человека, неспособного занимать столь важный пост.
Шли дни, принося все более и более тревожные новости. Появлялись названия, никогда не слыханные в истории наших сражений. Форж-лез-О. Когда французы узнали, что немцы в Форж-лез-О, воистину небо обрушилось им на голову. Однако вражеские авангарды были уже сорока километрами южнее. Каждый день объявляли вчерашнюю драму.
Дорога на Орлеан, проходившая через Монлери, была забита беженцами. Сначала это были большие лимузины с белыми колесами и ливрейными шоферами богатой буржуазии из Голландии, Бельгии и Люксембурга, потом — частные автомобили, которые следовали друг за другом почти вплотную. Наконец начался исход в собственном смысле слова, где все было вперемешку: грузовики, конные повозки, велосипеды, даже ручные тележки. И пешеходы с узлами на плечах — напуганные люди, бегущие из своих деревень, над которыми с воем проносились немецкие самолеты.
Казалось, вся Франция скатывается с севера на юг в огромном человеческом потоке. Сколько их было, тех беглецов? Восемь, десять миллионов? Только дети в толпе выглядели веселыми; для них это было приключением. Как можно упрекать в бегстве наших фламандцев, наших пикардийцев, наших мёзийцев, если булочник закрыл свою лавку, автомеханик запер мастерскую, а мэр, нотариус и даже врач больше не отвечали?
Не было никаких сомнений, что наш Центр с минуты на минуту тоже должен будет эвакуироваться.
Поскольку я ничем не командовал, мне дали, что осталось: сорок гусеничных тележек для снабжения пехоты, прямо с завода. Хотя они делали не больше тридцати километров в час и были лишены всякой защиты, их, по гениальной мысли какого-то инженера-оружейника, превратили в боевые машины, закрепив на пассажирской стороне авиационный пулемет без прицела. Кроме того, выхлопной горшок там располагался между двумя сидящими пассажирами, примерно на уровне их лиц, и быстро накалялся. Даже краснел в ночи. Экипированный таким образом, я был готов творить разрушения!
К тому же любопытное совместительство: меня назначили офицером связи.
Я нашел приданных мне резервистов перед ангаром, где спали мои машины. Выглядели они неважно. Самый решительный из них вышел вперед и заявил:
— Господин лейтенант, нас посылают на верную смерть.
— Станьте по стойке «смирно». Что заставляет вас так говорить?
— Никто из нас не умеет водить, господин лейтенант.
Настал мой черед испытывать беспокойство.
— Но меня уверили, что вы все водители!
— Не машин, господин лейтенант. Мы водим в поводу вьючных лошадей для верховой кавалерии.
Великолепная сообразительность канцелярий! Никто и не заподозрил подвоха. Я постарался остаться спокойным.
— Ну что ж, я тоже не умею водить эти машины, — сказал я. — Научимся вместе.
Подойдя к ближайшей танкетке, я залез в неудобную кабину. Устройство было простым. Стартер, акселератор, два рычага, чтобы управлять гусеницами: для левой руки и для правой. Если блокировать одну, машина крутилась на месте; если блокировать обе, останавливалась. Имелся также задний ход, который при первом же маневрировании позволил мне вдрызг разнести один из столбов ангара. Я поездил какое-то время по окрестной территории, взобрался на откос, потом спустился.
Через два часа все мои люди умели делать то же самое. Мы перешли к обращению с пулеметам и, что было довольно просто, поскольку, как я уже сказал, на них не было прицела. Так мы достигли места нашей стоянки в Маркуси.
Офицерская столовая, устроенная в прекрасном буржуазном доме, была, когда я туда прибыл, тиха, пустынна и занята лишь каким-то старшим аджюданом, возлежащим на диване.
Мы представились друг другу. Он говорил с чудовищным русским акцентом и, едва узнав мою должность, уже называл меня не иначе как «танкеточным аспирантом». Я довольно быстро усвоил его распорядок. Он вставал в семь утра, пил свой кофе. Полчаса спустя звал: «Гаспада оффцеры, ко мне. Сделайте построение». Он присутствовал на перекличке, потом возвращался в столовую, где ждал, пролистывая газету, часа перно. После обеда опять ложился на диван, около четырех просыпался, потягивался и говорил: «Работа закончена». Так я познакомился с тем, кого годы спустя узнаю уже знаменитым, — генералом Румянцевым, графом, великим офицером ордена Почетного легиона, кавалером ордена «За освобождение», не считая уймы благодарностей в приказе, полученных за все кампании Свободной Франции, и вдобавок удостоенного английского Military Cross.[3]
Местом расположения войск командовал лейтенант-резервист, человек лет под пятьдесят, довольно добродушный и словно уставший от жизни. Он не очень-то заботился о дисциплине, поверки были лишь для виду. От взвода к взводу слышался один и тот же припев: «Три человека в госпитале, четыре в санчасти, два в наряде у мэра, шесть в увольнении…»
