Клара никогда до того не была слишком хорошей матерью: с трудом придя в себя после совершенно непереносимой гибели любимого мужа в первый день Йом-Кипурской войны, она закружилась в безрассудном вихре коротких любовных интрижек, потому что только постоянная смена партнеров помогала ей заглушить неизлечимую боль потери. Она не утешалась ни вином, ни наркотиками – она оглушала себя кратковременными вспышками острого эротического экстаза, который быстро сменялся тусклой скукой, возвращавшей привычную душевную боль. И тогда она решительно рвала с очередным, все еще страстно влюбленным в нее другом, и начинала искать себе новую жертву. Она предпочитала женатых мужчин – их притязания на продолжение связи были обычно менее настойчивы, так что от них легче было отделаться, но главное, особое ее удовольствие состояло в минутном торжестве над их женами, счастливицами, не потерявшими мужей на войне. Немудрено, что захваченная этим спасительным круговоротом свиданий и разрывов, она с трудом находила время для Ури.
И только когда до ее сознания дошло, что она едва не потеряла и сына, которого, как когда-то мужа, могла бы скосить бессмысленная автоматная очередь – она как бы умерла и воскресла уже другим человеком. Старая боль осталась там, в другой жизни, в которой потерялась жестокосердая охотница Клара, и на смену ей пришла новая боль – за сына. За год его болезни с Клары словно сошел былой лоск – она все еще была хороша собой, но в ней перестал пульсировать призывный эротический сигнал, сводивший с ума всех встречных мужчин.
Нельзя сказать, что у нее не было больше романов, – привычка и репутация делали свое дело, но интенсивность этих романов была несравнима с интенсивностью прошлых. Их становилось все меньше и меньше, а за последний год они совсем сошли на нет – никто не вызывал ее особого интереса, да и желающих, пожалуй, было не так уж много. И в результате она оказалась среди ночи на скоростном шоссе Иерусалим – Тель-Авив одна-одинешенька с проколотым колесом и с незалатанной запаской. И неизвестно, чем бы это приключение окончилось, если бы ей не подвернулся любезный чешский интеллигент с хорошими манерами, который, затягиваясь сигаретой, задумчиво ответил на почти позабытый ею вопрос:
– Я уже не помню, откуда я это знаю, но это точно – он был сутулый и низкорослый. Моя голова иногда напоминает мне старый архив, вроде тех, в которых мне приходится рыться, – столько там всякого никому не нужного мусора.
– Но и нужный мусор там тоже есть? – с невесть откуда взявшейся игривостью поддразнила его Клара, одновременно ужасаясь внезапно нахлынувшему на нее непреодолимому желанию прислониться щекой к твердому плечу этого совершенно незнакомого иноземца. А он, словно угадав ее желание, – а может и он хотел того же? – протянул руку и отвел от ее лица упавшую на глаза прядь волос:
– Кое-что нужное, пожалуй, там тоже есть.
Ей на миг показалось, что он сейчас ее поцелует, и она задохнулась от остроты ожидания, но он, слава Богу, отстранился и принялся раскуривать свою погасшую сигарету. Она разглядывала его профиль со смешанным чувством разочарования и облегчения – черт его знает, чтобы ей следовало сделать, если бы он ее и впрямь поцеловал. Да и чтобы она могла сделать, запертая с ним наедине в крошечном цивилизованном пространстве машины посреди бесконечного ночного безлюдья? Ведь она ничего о нем не знала, кроме того, что он ей само себе рассказал. Она даже лица его толком не смогла рассмотреть, у нее было только общее впечатление излучаемого всем его существом мужского присутствия – качества, которое она больше всего ценила в мужчинах, выше ума, щедрости и красоты. Качества, ради которого она когда-то оставляла преданных и нежных любовников и бросалась навстречу грубым и неверным.
Ничем не выдавая внезапно вспыхнувшего в ней эротического интереса к своему случайному спасителю, Клара до отказа отодвинула назад спинку пассажирского сиденья и закинула ногу за ногу хорошо отрепетированным движением, позволявшим показать собеседнику во всей красе ее щиколотки и колени, – главное оружие ее арсенала, наименее подвластное разрушительной работе возраста.
– Ладно, давайте поговорим о Вагнере. Времени у нас полно, – произнесла она легко и легкомысленно, делая вид, что всматривается в зыбкую темноту за окном. Но она ничего за окном не видела, потому что перед ее внутренним взором разворачивался другой, совершенно нереальный, но захватывающий сценарий: ладонь Яна нежным касанием ложилась на ее лодыжку и начинала мучительно, восхитительно медленно ползти вверх к колену, а потом все выше, выше, выше… Где-то на задворках ее сознания начали разгораться маленькие веселые фейерверки, проворно согревающие ее кровь бесконтрольным охотничьим азартом, о котором она последний год и думать забыла. Господи, неужто она еще способна так неоглядно, по-девичьи, вспыхнуть и потерять голову от случайного прикосновения мужской руки?
Письма Клары
Письмо 1-е (неотправленное)
Ты еще висишь в воздухе где-то между Тель-Авивом и Прагой, а я тебе уже пишу, потому что не могу смириться с мыслью о разлуке. Я промчалась через три коротких недели нашей любви, как призовая лошадь на скачках. Каждую новую неделю мне приходилось брать сходу – как новый, еще более высокий барьер. И вдруг – полная остановка. Все мои мышцы и нервы напряжены до предела, но мчаться мне больше некуда – перед мной бесцельно расстилается пыльная плоская степь.
Страшно признаться, но наша случайная встреча на ночном шоссе перечеркнула всю мою прошлую жизнь. Или до тебя никакой жизни у меня не было? Черт его знает, ведь что-то все-таки было, что-то болело, казалось важным и незаменимым – муж, работа, сын. Ну вот, проболталась, дура старая, – ты ведь не знаешь про моего сына, даже не подозреваешь о его существовании! Что ж, значит, это письмо я тебе не отправлю, потому что мой сын – это мой секрет. Хоть я и не выгляжу беспечной молодушкой, но все же, надеюсь, не тяну на мать совсем взрослого сына, и ни к чему тебе о нем знать! А раз уж я это письмо тебе не отправлю, то могу побаловать себя и написать все, что мне вздумается, не опасаясь наскучить тебе своей неумеренной любовью.
Я, собственно, еще раньше решила не отправлять тебе все свои письма – боюсь, их будет слишком много, потому что не писать тебе я не могу. Ведь только на краткий миг, пока я тебе пишу, заполняется та зияющая пустота, в которую превратилась моя жизнь после твоего отъезда. Смешно, после твоего отъезда прошли считанные часы, а я уже жалуюсь на пустоту, требующую заполнения! И нисколько не смешно – у меня на душе так пусто, так тоскливо, и я не могу придумать, чем бы занять свою пустую голову. Может, попробовать вернуться на то ночное шоссе, где все это началось? Мне некуда спешить, я могу вновь пережить нашу звездную ночь – медленно-медленно, минута за минутой, секунда за секундой.
Вот ты вынул сигареты, поднес мне зажигалку, но вспыхнула не сигарета, а вся моя кровь – горячая волна поднялась из каких-то сонных глубин моего существа и захлестнула меня с головой. Я зрительно помню, как мы почти до рассвета сидели в кабине и говорили о Вагнере, но это было совершенно несущественно – мы с равным успехом могли бы молчать или пересказывать друг другу таблицу умножения, потому что наши мысли были страшно далеки от наших слов. В мыслях каждый из нас уже прожил то, что было нам как бы предопределено, но все же не стопроцентно обещано. Именно этот крошечный зазор между мысленно прожитым и не наверняка осуществимым придавал нашему взаимному ожиданию особую остроту.
