«Смотри, – говорила Рая, – даже снежинки отзываются, принимая благостную форму шестиконечных звезд». Но ошалевший Кузя едва ли замечал окружающие красоты, зато Рая во время долгих прогулок непременно отыскивала, как белка, какие-нибудь съедобные фрукты-ягоды – рябину ли, калину ли, засохшую прошлогоднюю землянику или яблочко-дичок – и вкладывала ему в уста, будто редчайшую восточную сладость, эдакий «чко-чок», пробуждавший желания.
О себе она мало чего сообщила. Бывало размышляла, не бросить ли все и не уйти ли в табор. Что ей нужно было от Кузи? Кажется, ничего, кроме общения. Кузя не знал, сколько ей лет, да это и не заботило. Он определял возраст очень примерно – от двадцати до пятидесяти, – соглашаясь с Раей, что все зависит от качества сочетания аур.
Как-то после очередного сугроба она грустно пошутила: «Мои родители – Белоснежка и семь гномов. Найди для меня слово, которое прозвучит в начале нового мира»… И не успел еще Кузя задуматься о смысле, как Рая вдруг повинилась – мол, ее астральное тело, достигнув во время слияния дюжины метров в поперечнике, освобождается, отлетает и вращается где-то на отшибе, обозревая вселенную. «Я все знаю», – просто заявила она, и Кузя не посмел расспрашивать.
«Глупо лечить куриную слепоту витаминами, – сказала однажды. – Все беды от скованности. Надо открыть, как окна, чакры! Они смахивают на маленькие колеса, вроде этого бубна. И могут быть грозным оружием, если зазвучат».
Когда она медленно и празднично расстегивала Кузе ширинку, сразу откликалась сердечная чакра, колотясь, как сумасшедшая. Затем нагревалось солнечное сплетение и закипала с урчанием чакра-хара в глубине живота. Вставали торчком волосы на макушке, прозревал третий глаз меж бровей, и тогда вблизи крестца с треском распахивалась седьмая, ответственная за половое влечение.
Вскрыв Кузю, точно консервную банку, она научила влиять силовой волной на чужие чакры. Первый урок проходил в Коломенском у петровского дуба, так что пришлось немедля устроиться в развилке.
В общем, Кузя до краев наполнился страстями – началом и основанием всякого движения и деяния. Он вроде бы понял, что стоит лишь метко направить из седьмой чакры возбужденные чувства, как возникает отклик. Но оказалось все не так-то просто. «Волна, идущая прямо от крестца, вульгарна и резка, отпугивает, как запах скунса, – объясняла Рая, постукивая по-шамански в бубен – раз-два-три! – словно разучивала с ним фламенко. – Сначала облагородь, пропустив через всего себя, снизу вверх, к третьему глазу, откуда выпускай, прицелившись, наружу».
Под ее присмотром Кузя оживил в общественном транспорте полным-полно замерших, будто сломанные колеса обозрения, чакр. Может, неосознанно избирал малоустойчивых, но именно они составляли большинство.
Можно сказать, Рая перевела его по длинному Крымскому мосту через реку сомнений – оживила, просветлив, точки, обесточенные когда-то дряхлым портным.
Тренировался Кузя неподалеку от школы, где подкараулил учительницу биологии, покупавшую в булочной торт. Слишком увлеченная тортом, она сдалась не сразу – с третьей волны, опутавшей ее спиральными завитками. Она поглядела на Кузю совсем иначе, чем в школьные годы, – будто бы не прочь поставить пятерку. У нее и дыхание сперло, когда Кузя дотронулся до руки, чтобы поднести сумку.
Пока шли к дому, их ауры всецело сблизились, а дхармы взволновались, как стадо овец перед грозой. «Не хочешь ли чаю, кофе? – томно кивая на торт, спросила она у подъезда. – Или теперь предпочитаешь что-либо покрепче?» «Может, в другой раз», – отвечал он, крепясь, и нежно коснулся губами ее щеки.
У трамвайной остановки оглянулся. Биологичка смотрела вслед, присев на лавочку, подобно размягченной скифской бабе. Кажется, задумалась наконец о жизни, хотя прежде только и делала, что научно рассказывала о ней да требовала правильных ответов, выставляя за неверные длинные ряды двоек, напоминавшие кудрявую, но мертвую зыбь.
Эта история огорчила Раю: «Надо же, тетку подстерег! Похоже на подловатую месть. Не ожидала от тебя».
Кузя пытался оправдаться, но ощущал-таки стыд, вроде срамоты, а вместе с ним и какое-то тихое охлаждение.
Поздним осенним днем Рая привела его в дом на Живом переулке. «Тебе здесь будет хорошо, – сказала она. – Узнаешь свое подлинное имя, а может, и сущностные глубины». Познакомила с людьми и оставила. То есть исчезла внезапно, как появилась когда-то на Крымском мосту. В театре «Ромэн», куда все же зашел Кузя, ничего толком о ней не знали.
Он грустил, гуляя по парковым зонам, усаживаясь на знакомые пеньки и приникая к деревьям, от которых еще исходили едва уловимые Раины волны. Хоть и тронутая цыганка, а сильно сроднился с ней Кузя.
Туз
В особняке на Живом переулке, где ваялся некогда рабочий с колхозницей, приняли Кузю, как обычно, за своего. Едва переступив порог, он увидал именно эту знаменитую статую, не только натурально в двух лицах изображенную, правда, без молота и серпа, но и радушно к нему изрекавшую: «Покайся, ветхий человек! Совлеки греховное облачение!»
Воистину, все тут были в белоснежных врачебных халатах, одетых, кажется, на голые тела. Вообще внутри дома оказалось куда теплее и светлее, чем на осенней улице, – от белых одеяний и медицинских шкафов, наполненных сияющими хирургическими орудиями, от стеклянных стен и потолка, через которые мягкое уже солнце било, словно сквозь лупу, обрушиваясь на антресоли, где буйно цвели и плодоносили лимон, апельсин и китайская роза.
Покуда Кузя переоблачался, размышляя о цене покаяния, дама-колхозница, подавшая халат, участливо его разглядывала. «Посмотрите, какой лик! Какая асимметрия!» – воскликнула наконец, указывая скальпелем на Кузину физиономию. «Да, Липатова, явная несоразмерность! – почти согласился с нею бородатый рабочий в хромовых сапогах и феске-кипе, назвавшийся Филлиповым. – Двуликий Анус! Божество начала и конца, входов и выходов»… «Грубые шуточки! – хмыкнула Липатова, ткнув легонько Филлипова скальпелем в зад, и обратилась к Кузе: – Не обращай внимания. Он душевный мужик. В нашем участке все душевные люди с порывом к духовному!»
Признаться, Кузя не уловил грубости, как, впрочем, и самой шутки. Не понял, в чем тут соль. Ну, Янус, так Янус – все же божество. Ему показалось, что здесь и впрямь сердечная и отзывчивая земля обетованная – небольшая, но вселенская, потому что царил на ней полный, хотя и мало населенный, экуменизм.
Случайно-неслучайные люди собрались на участке подножий. Помимо Филлипова с Липатовой тут обитали Вера, Надежда, Любовь, едва различимые в белых халатах, да заведующий всем пространством милый профессор дядя Леня с легчайшей фамилией Лелеков, бесшумно порхавший где-то по снабжению.
В этом краю посреди Москвы реставрировали все, доставленное без разбору отовсюду, – иконы и фарфор, картины и фрески, оружие и канделябры, мебель и книги, альфрейные росписи и ветхие облачения, самовары и прочую посуду, а также пьедесталы и подножия, – православное, иудейское и мусульманское, католическое, буддийское и зороастрийское, манихейское, индуистское и синтоистское, шумерийское и язычески-поганое…
