Дон Дженнаро положил телефон в карман, взял пальто и уже было собрался уходить, но голос жены за дверью задержал его:
— Эй, Дженнаро… Да что происходит? К чему все эти крики… Что это?
— Ничего… Так, мужские дела — и, взяв меня на руки, добавил: — Я выведу собаку погулять.
Мы ушли, а когда оказались в джипе вдвоем, он завел длинный, нудный разговор о женщинах:
— Они все, как одна, проститутки… ни фига не понимают! — а потом, обращаясь ко мне: — Эй! Я ведь говорю именно с тобой, ты ведь собака, сучка… опять-таки женщина!
Мы приехали в район холмов Камалдоли. Дон Дженнаро припарковался рядом с небольшой виллой и без стука открыл дверь. Милая женщина, миниатюрная, испуганная, только открыла рот, как Дон Дженнаро начал осыпать ее пощечинами и оскорблениями. Потом оба ушли в спальню. Я ждала. Через несколько часов они вышли, нежно обнявшись. Он попросил у нее прощения за синяк под глазом, она погладила меня, и мы с Доном Дженнаро уехали.
— Вот видела, как надо с женщинами обращаться? Один пинок, одна пощечина — и они становятся ласковыми и покорными.
Внедорожник петлял по улочкам Неаполя, мы остановились перед кондитерской, Дон Дженнаро вышел из машины и зашел в магазин.
Спустя пару минут случилось светопреставление. В соседнем переулке две женщины ругались, перегнувшись через длинные, незаконно надстроенные балконы, уродующие фасады палаццо девятнадцатого века.
— Шалава, твой муженек донес на моего сыночка в полицию, и они отправили его в тюрьму!
А другая ей в ответ:
— Шлюха! А что, разве твой сынуля писает святой водой из пупка, что ли?
— Да твой благоверный еще хуже, чем Аббатемаджо,[9]он самый дерьмовый предатель!
— Эй, ты, безмозглая курица, мой муж — уважаемый человек. Прикуси свой гнилой язык, прежде чем говорить… и не забывай, что мы из порядочной семьи. Мы из близкой родни достойнейших каморристов, и если вы будете выкобениваться, то наши люди быстро научат вас, как надо себя вести.
Когда Дон Дженнаро вышел из кондитерской, женщины прекратили перепалку, вежливо поприветствовали его и удалились. Как только джип скрылся, у нас за спиной вновь раздались крики и посыпались ругательства. Когда мы вернулись домой, мы увидели синьору Марителлу с заплаканными глазами.
— Ты что, плачешь? — спросил Дон Дженнаро.
— Нет, — ответила она, — просто аллергия… где ты был?
— Я был в кондитерской, заказал торт ко дню рождения малышки!
Во взгляде синьоры ясно читалось: «Дженна! Ты считаешь, я совсем дура?» Но с ее красивых напомаженных губ слетело только несколько гневных слов:
— Ступай на кухню, там глухонемой священник, он сказал, что у него была назначена с тобой встреча.
У хозяина тут же изменилось выражение и цвет лица. Через несколько секунд он пришел в себя и приказал жене:
— Позови сюда Катену, а потом исчезните все куда-нибудь на полчаса.
Синьора Марителла ушла, не сказав ни слова, а тем временем Катена спустилась вниз.
— Дон Дженнаро, вы меня звали?
— Да, там пришел немой падре, я его не понимаю, поговори с ним ты и скажи, что я хочу исповедаться, потому что я не собираюсь идти в эту их исповедальню и вставать на колени на глазах у всего квартала.
Катена пошла на кухню и спустя пару минут вернулась с молоденьким перепуганным священником. Он общался с Катеной, размахивая руками, она отвечала ему жестами, демонстрируя большую уверенность. Катена объяснила Дону Дженнаро, что все в порядке, и оставила их вдвоем. Священник подобающе облачился. Дон Дженнаро оглянулся вокруг и, удостоверившись, что в комнате никого нет, приказал мне исчезнуть. Виляя хвостом, я сделала вид, что послушалась его, но на самом деле спряталась под диваном. И началась исповедь.
Отец мой, простите мне, ибо грешен я… на прошлой неделе состоялось собрание нашей большой Семьи, там вели разговор об одном человеке… я не могу назвать его имени… гнусный тип… то есть был таким. Чтобы не очень затягивать рассказ, в общем, было принято решение, что я должен его завалить. Так было решено и так было сделано. Я поджидал его внизу у дома и, когда он вернулся с работы… он был автомехаником, я попросил его сесть ко мне в машину, чтобы поговорить. Он так и сделал, он доверял мне, и тогда я отвез его на заброшенную ферму и разделал его на кусочки с помощью электропилы. Я превратил его в кровавое месиво… живьем. Он орал, умолял сжалиться, но я был непреклонен… кровища… столько крови было. Потом я будто бы очнулся ото сна, я увидел себя в одежде, пропитанной этой красной жидкостью, я огляделся вокруг и увидел… руки, ноги, кишки, все раскидано по земле. Лопатой я сгреб все в одну кучу, взял банку с бензином и развел огонь… это было похоже на огромный погребальный костер. Спустя три дня об этом человеке писали во всех газетах. Семья была очень довольна мной, и мы пошли отметить в ресторан смерть прихвостня полиции. В завершение вечера я поехал к своей любовнице, чтобы дать выход всей той ярости, что тяготила мою душу.
— Вижу, что все в порядке, тогда я воспользуюсь случаем, чтобы признаться еще в одном: убийстве Мачедонии.[10]
Как же была красива эта Мачедония, порядочная женщина, она была частью всей системы, красивая, как самая восточная ночь Востока, невероятно благородная, и не было ей подобных, еще более немая, чем ты! И именно из-за этой круговой поруки она оказалась в тюрьме, взяла на себя не свою вину. И какой конец ее ждал? Я перерезал ей горло своими собственными руками, я вырвал из глотки язык, а потом сжег его. Она истекла кровью… почему? А! Дорогой отец мой, хорошо, что вы меня не слышите. Мачедония была арестована за подслушивание телефонных разговоров, ее обвинили во всем, но она могла бы выйти на свободу, либо сказав всю правду, либо сознавшись во всем и раскаявшись в содеянном. Да, она могла предоставить доказательства, что она не причастна к этому делу, но поступив таким образом, она подставила бы меня, а я был юным боссом, только начинал свое продвижение. Мачедония решила ничего не говорить, она проглотила язык и никого никогда ни в чем не обвиняла. Она отсидела свой срок. В исправительной тюрьме в то время работали монахини, и одна из них очень привязалась к Мачедонии, монахиню прозвали «Черноголовка». Мачедония, истинная женщина, влюбилась в «Черноголовку», и та тоже ответила на ее любовь, а также и на ее чувственную пылкость, в общем, они творили всякие непотребства. Когда Мачедония вышла по амнистии, «Черноголовка» сняла монашье облачение, отреклась от своего обета, то есть разорвала связь с Церковью, чтобы последовать за своей любовницей.
В квартале поначалу их приняли очень холодно, но потом, известно как устроены неаполитанцы, они привыкают ко всему и всем. Две проститу… простите, Отец, две женщины жили в подвале, и Мачедония продолжат работать в нашей системе. Но однажды она познакомилась с девушкой и без памяти влюбилась в нее… опять эта чертова любовь. А теперь представьте несчастную «Черноголовку», у нее огонь вырывался из ушей от ревности… побои каждый день, до тех пор пока эта бывшая монашка не пошла в полицию и не рассказала в деталях о кое-каких делишках. Они провели рейд и арестовали Мачедонию, которая, чтобы не оказаться вновь в тюрьме и остаться со своей новой возлюбленной, в общем, она выдала всех. Меня арестовали, я отсидел два года в тюрьме и один год под домашним арестом. Потом я выяснил, где скрывалась предательница, я приказал привезти ее и именно здесь в саду я «отключил ей аппарат жизнеобеспечения»… она умерла, захлебнувшись собственной кровью. А что случилось с «Черноголовкой»? Она в психушке — сумасшедшая неизлечимая шизофреничка.
