…Дзакуро поднял голову и обнаружил, что больше не наворачиваются на глаза слезы. Только внутри все еще тяжело и катается в груди какой-то шар. «Человек рано или поздно устает скорбить», — подумал он.
Но в сторону дома на отшибе все же пошел.
Жена Кагэро хлопотала у крыльца. Заметив Дзакуро, она выпрямилась и уперлась взглядом в его лицо. Дзакуро стало неловко. «Чего она так смотрит на меня?» — думал он, переминаясь с ноги на ногу.
— Доброе утро, госпожа, — наконец, выдавил он.
Женщина не шевельнула ни единым мускулом лица.
— Доброе утро, госпожа! — повторил Дзакуро громче. В доме послышался стук. Вышел сам Кагэро. Дзакуро посмотрел на него и обомлел: этот человек, похоже, прекрасно выспался ночью и только что встал.
— Ацуко, иди в дом, — тихо сказал он, и женщина медленно, словно нехотя, зашла в хибару. И обратился уже к Дзакуро: — Ну?
— Зачем ты это сделал? — брякнул тот первое, что пришло в голову.
— Вы не знали, как наказать ее, и я придумал способ, — ответил Кагэро, пожимая плечами. — Чего тут еще?
— Зверь…
— Плевать. Я просто живу.
— Но как мы могли… Ты ведь не сказал, как именно хочешь… это сделать!
— Правильно, не сказал. А до чего бы вы сами додумались? Пару раз ударить палкой или один — плетью. И что? Через день синяки бы сошли, а она убежала бы уже на неделю. А потом — навсегда. С врагом!
— Тебе-то он не враг…
— Откуда вы знаете? Почему вы так уверены? А, уходи, я не собираюсь просить прощения. Сделал, как считал нужным.
— Нет, постой.
Кагэро, уже собравшийся уйти обратно в дом, повернулся.
— Наверное, к тебе придет кто-нибудь еще из деревни. Соберется совет. Будут решать, что с тобой делать…
— Пусть решают.
* * *
Тэссай, занявший место Дзюбэя, смотрел гордо. Будто говорил взглядом: «Хватит, я наведу порядок!» И люди обращались к нему не иначе, как Тэссай-доно.
Кагэро стоял так, чтобы все могли видеть его, освещенного пламенем костра. И уж в его взгляде не было ни гордости, ни вообще чего бы то ни было. Только однажды по лицу Кагэро пробежала тень недовольства: когда люди боязливо раздвинулись в стороны.
— По твоей вине оборвались жизни троих. Как ты думаешь, бакаяроо, твоя жизнь стоит тех трех?
— Прошу прощения, Тэссай… — Кагэро замешкался. — Тэссай-сан, но по моей вине погибли только двое: враг и согрешившая с врагом. Не вижу в этом ничего страшного. А Дзюбэя вы сами убили. Правда, я не понимаю, за что.
— Если бы мы убивали друг друга за каждый имеющий хоть какую-то важность проступок, то, наверное, в деревне остались бы одни немощные старики! Кто ты? Пришел неизвестно откуда да еще со своими порядками!
— Не я предложил наказать дочь Дзакуро, — пожал плечами Кагэро.
— Но не так же! А подумал ты, что будет с нами? Ведь в той деревне тоже не дураки живут. Они ведь догадались, кто убил Дакуана, а если не догадались еще, то это случится скоро.
Тэссай потер лоб.
— Дакуан жил один? — неожиданно спросил он. — Ну, говори, один?
— Нет, он жил с матерью.
По кругу прошелся судорожный вдох.
— И… она видела тебя?
— Нет, — покачал головой Кагэро. — Ее я убил первой.
Кто-то из женщин, стоявших за оградой, которой была обнесена площадка, сдавленно вскрикнул.
— А что? — Кагэро повернулся. — Вы легко расправились с вашим старейшиной, а меня порицаете?
— Тэмаэ… — прошипели рядом, и на спину Кагэро опустилась палка.
Следом вскочили все, кто сидел вокруг костра, и у каждого в руках оказалась либо палка, либо дубинка. Тэссай что-то невнятно кричал, размахивал руками, но люди смешались в один сплошной шевелящийся ком.
— Нет! Остановитесь!
Хлипкая ограда рухнула, и к костру выбежала молодая женщина со спутанными волосами и в не очень опрятной одежде.
— Ацуко, — зашептали женщины.
Ацуко бросилась к людям, но ее тут же отшвырнули в сторону. Может быть, нечаянно, но Ацуко ударили по руке и, видно, сломали, потому что она побледнела, застонала и схватилась за плечо.
— Довольно! — заорал Тэссай, и глухие удары, перемежаемые всхлипами и гневными возгласами, прекратились. Мужчины разошлись в стороны. У костра остался лежать Кагэро. Кажется, у него было сломано почти все, что вообще можно сломать; только голова чудом уцелела. Правда, нос был перебит и свернут набок, а в разбитых губах белели костяные обломки.
Ацуко кинулась к мужу, забыв о руке, упала на твердую глину. Мужчины ошалело смотрели на рыдающую женщину и чуть живого Кагэро. При каждом вздохе на его губах вздувались красные пузыри, в расплющенной груди что-то сипело и булькало.
— Надо позвать врача, — сказала одна из женщин.
— Какой врач! Не видишь, ему жить осталось всего ничего.
— Врача! — заверещала Ацуко. — Позовите! Врача!
— Ну позовите для успокоения, — тихо сказал Тэссай.
Лекарь сначала посмотрел на Кагэро, а потом обвел недоуменным взглядом людей. Тэссай пожал плечами и кивнул на рыдающую Ацуко.
— Давно? — спросил врач, опускаясь на колени рядом с Кагэро.
— Да не очень…
— Странно, что живой. Глядите, вы же все ему разбили! Что-то я такого раньше не видел в деревне. А?
Он поднял голову и посмотрел на Тэссая.
— Это такие твои новые порядки?
— Потише, Сидзима-сан, не я велел бить его!
Врач снова посмотрел на Кагэро. Тот все еще дышал.
— Не знаю, — покачал он головой. — Не знаю, можно ли вылечить его, но он до сих пор жив! Поразительно! Было бы кощунством погубить такую жизнь. Не знаю, что получится, но я попробую.
* * *
Месяц Кагэро лежал пластом, и неизвестно, как держалась жизнь в искалеченном теле. «Хочет жить — вот и живет», — отвечал Сидзима на вопросы Ацуко, которая за этот месяц постарела лет на тридцать, почернела лицом, и Сидзима уже испугался, как бы ему не пришлось возвращать к жизни еще и ее.
Кое-как срослись собранные по кусочкам Сидзимой кости. Срослись вкривь и вкось. Ацуко со страхом смотрела на врача, а тот лишь разводил руками: «Хромой и косой будет, и кривобокий, но что я могу сделать? Хорошо, хоть живой».
Через три недели, когда Кагэро наконец пришел в себя, Ацуко упала в обморок. Сидзима покачал головой и сказал больному:
— Почти все время рядом с тобой сидела. Не спит, не ест…
Кагэро повел глазами, опустил взгляд на свою вдавленную грудь, неглубоко вздохнул и снова уснул.
