Якоб Шенхаузен согласно кивнул, но добавил, что, по его сведениям, новая экспедиция не обязательно будет иметь целью Золотой Берег:
— Ведь не дураки же они, в конце-то концов! Скорее, новгородцы отправятся на этот раз в более традиционные для них места: Югру и Великую Пермию.
— Да, но в таком случае им не нужно столько кораблей, сколько достраивается сейчас на Михайловской верфи, что в устье реки Двины, на берегах Студеного моря. — Герр Мальтус язвительно усмехнулся, показывая хорошее знание обстановки.
— В устье Двины? — Ольдермен передернул плечами, отчего звякнула золотая цепь на его груди. — Но это же север! Мороз, ветер, льды! Да, да, Студеное море практически всегда затянуто льдами, и никакое плавание там невозможно.
— Ошибаетесь, герр Шенхаузен, — откусывая кусочек утиного крылышка, сквозь зубы заметил гость. — Новгородцы давно плавают там и ведут устойчивую торговлю с Югрой. А значит — туда есть пути, и мы, Шенхаузен, должны их знать! Югра — это меха, моржовый клык, возможно, даже золото. Нам не нужно, чтобы Новгород имел много золота, совсем не нужно. Слишком силен стал этот город после победы над московитами, силен и самонадеян, хотя мы и сохранили здесь свои привилегии, но это все — до поры, до времени. Плесните-ка еще рейнского… Благодарю. Так вот… — Ганзейский посланец еще больше понизил голос: — От вас, уважаемый Якоб, требуется верный человек, желательно русский. Он должен завербоваться в экспедицию сразу, как только в Новгороде будет объявлен набор «охочих людей»…
— Их называют «ушкуйники», герр Мальтус, — вставил свое слово Шенхаузен.
— Я знаю, — спокойно продолжал ганзеец. — Так есть у вас такой человек?
— Гм…
— Имейте в виду, я должен лично побеседовать с ним. Так что?
Ольдермен задумался, почесывая бородку, посмотрел в потолок, налил себе вина, отпил, снова почесал подбородок:
— Русский — это сложно.
— Я понимаю.
— Впрочем, есть один молодой человек, если его еще не арестовали за приставание к прохожим. Нет, кажется, уже отпустили…
— Что вы там шепчете себе под нос, Якоб?
— Есть такой человек. Русский. Работает при нашем дворе грузчиком. Правда, глуп и молод. Зато очень любит деньги.
— Любит деньги? Это хорошо. Впрочем, кто их не любит? Говорите, у него проблемы с властями?
Олдермен молча кивнул, затем, выйдя из-за стола, подошел к двери — небольшой, толстой, сколоченной из крепких дубовых досок. Чуть скрипнули петли…
— Эй, кто там есть? Иоганн! Пойди во двор, покличь того русского. Смерда Олельку…
Солнце клонилось к закату, отражаясь в куполах церквей — Ильи и Петра и Павла на Славной, — окрашивая оранжевым цветом крыши, заглядывая в узкие переплеты окон. Отбрасываемые башнями тени протянулись до самой Ильинской, к усадьбе, что высилась на углу, напротив церкви Святого Ильи. С крутой крыши над воротами усадьбы свисали длинные сосульки. Снег частью растаял, а частью лежал еще у самого частокола синими ноздреватыми сугробами. По обеим сторонам уличного настила блестели лужи, хорошо хоть сам настил подсох за день, впрочем, грязи на нем меньше не стало.
Разбрызгивая лужи, выехал из ворот усадьбы всадник на вороном коне, провожаемый чернобровой девицей в беличьей душегрее поверх летника лазоревого, как вот сейчас небо, цвета.
— Не езди через реку, Гриша! — крикнула девица вослед всаднику. — Тонок лед-то на Волхове.
Всадник — светловолосый юноша с синими, как море, глазами и пробивающимся над верхней губой пушком — лишь махнул рукой и, повернув к Славной, пришпорил коня. Полетели из-под копыт брызги, задул в лицо свежий апрельский ветер. Повернув, всадник снова оглянулся, щурясь от яркого солнца.
Прошептал про себя:
— Эх, Ульяна-краса, и хотелось бы с тобой подольше… Да только время не ждет — уж больно вести важные. Ничего, боле уж никуда в далекость не соберусь… Однако вот и Нутная.
На перекрестке улиц Нутной и Славной, среди набухших почками верб, гоняясь друг за другом, играли ребята в смешных кургузых тулупчиках. Подъехав ближе, Гриша посмотрел на них с какой-то затаенной тоской — вот так и он когда-то. Подозвал одного из пацанов, вихрастого, в расстегнутом полушубке, без шапки.
— Как звать?
— Федором, мил человек.
— Вот что, Федор. Хочешь пуло?
Глаза мальчишки широко раскрылись.
— Пуло! А что делать-то?
— Видишь церковь Николая Чудотворца?
— Ну.
— Напротив — усадебка небольшая. Спросишь, дома ли хозяин. Понял?
— Угу.
— Ну, коли понял, беги.
Пацан стрелой сорвался с места и вскоре возвратился обратно — да тут и бежать-то было всего ничего: от Славной улицы до церкви Николая Чудотворца едва ль и сотня саженей набиралась. Гриша и сам бы мог доскакать, да неохота было одежду пачкать — уж больно грязна Нутная, не то что Славная. А кафтан на Гришане новый — только что из сундука молодая жена достала. Английского сукна, василькового цвета, по обшлагам украшен битью — расплющенной серебряной проволокой. Правый рукав топорщится — словно засунуто что. Ну, а что именно — о том Гришаня даже Ульянке пока не рассказывал. Поверх кафтана небрежно накинут длинный ярко-желтый охабень с завязанными позади рукавами, тоже украшенный, только не битью, а узорчатой тканью. Выпендривался Гришаня — вполне мог бы и простой плащик набросить, не шибко-то холодно было, даже шапку на голову не надел, да не забыл золоченый обруч. Зато вид имел солидный, сразу ясно — старший посадничий дьяк едет, Григорий Федосеевич, человек всеми уважаемый и богатый. Ну, уважаемый, понятно, а вот насчет богатства… Пожалуй, окромя охабня с кафтаном да немецкого, расшитого серебром, вамса, ничего больше за душою и не было. Конь — и тот казенный, а в усадьбу на углу Ильинской и Славной сам посадник, Олег Иваныч Завойский, пустил пожить, пока молодожены свое жилье не купят. Да ведь и купил бы Гриша! Еще осенью бы купил, кабы не проклятые пираты, что оставили от всех Гришиных капиталов, вложенных в африканскую экспедицию, один пшик. Мог бы и не рисковать всеми-то деньгами, да бес попутал, вернее — жена Ульянка. Той все хотелось скорее. Вот и дохотелось, блин. Гриша сплюнул. Говорил ведь Олег Иваныч: «Выслушай бабу, да сделай наоборот!» Не послушал. Впрочем, не один он тогда пролетел.
— Нету хозяина, мил человек, — подбежал ближе мальчишка. — Баба его сказывала: со службишки не вернулся еще.
— Со службишки? Ага… На, лови пуло.
Впереди, в сотне саженей, на перекрестке Славной с Витков-переулком, средь ивовых зарослей, в виду Ганзейского двора, стояли трое. Все молодые — вряд ли старше Гришани, двое — так вообще почти дети — в сермягах с заплатками, на ногах — кожаные лапти-поршни. Те, что помоложе, — пошатывались, будто пьяные, впрочем, они и были пьяными, потому как возвращались с Лубяницы, из корчмы, да вот по пути решили зайти к Немецкому двору, угостить переваром лепшего дружбана Олельку Гнуса. Тот их старше — вожак признанный — наглый, упитанный, краснорожий, что ни слово — то ругательство мерзкое. Высвистали Олельку со двора, из-за пазухи баклажку вытащили. Олелька на них шикнул, на двор оглянулся боязливо. Хозяин, господин Якоб, пьянства не терпит.
