– А мне положено стоять здесь на улице и клеить истасканную клиентуру, чтобы купила у меня минет. В чем разница?
– Ты вольный стрелок, — наконец решил он, — а я получаю зарплату. Спускайся по улице и иди минут двадцать, никто тебя за это не уволит. — Он чувствовал запах ее парфюма сквозь сложную смесь ядовитых газов в воздухе и прозрачный аромат апельсинов, витающий здесь порой по ночам. Где-то рядом цвели апельсиновые деревья, вернее, должны были цвести, но он до сих пор ни одного не видел.
Она стояла и хмурилась на него.
– Вольный стрелок?
– Так и есть.
Она профессионально качнулась на своих навороченных каблуках и выудила пачку русского "Мальборо" из эксклюзивной розовой сумочки. Мчащие мимо машины уже вовсю сигналили о ночном охраннике "Счастливого дракона", о чем-то болтающем с девочкой-мальчиком шести с лишним футов ростом, а теперь она с явным умыслом делала ему нечто и вовсе противозаконное. Она открыла красно-белую пачку и с вызовом протянула Райделлу сигарету. Сигарет в пачке осталось две, с фабричными фильтрами на концах, но одна была явно короче другой, со следами малиново-синей губной помады.
– Нет, спасибо.
Она вытащила короткую недокуренную сигарету и сунула ее в рот.
– Знаешь, что бы я сделала на твоем месте? — ее губы, огибая коричневый фильтр, казались парочкой миниатюрных надувных матрацев, покрытых блестящей голубоватой глазурью.
– И что же?
Она выудила из сумочки зажигалку. Точно такие продают в этих чертовых табачных магазинах. Скоро их тоже прикроют, как он слышал. Она щелкнула и прикурила. Втянула дым, задержала, выпустила, отвернувшись от Райделла.
– Я бы, твою мать, растворилась в воздухе.
Он оглянулся на "Счастливого дракона" и увидел, как Дариус что-то говорит мисс Хвалагосподу Сгиньсатана, контролеру ночных дежурств. У старухи Хвалагосподу было отменное чувство юмора, что, как считал Райделл, и неудивительно — с таким-то именем! Ее родители были членами особо ревностной секты небезызвестных неопуритан Южной Калифорнии и взяли фамилию Сгиньсатана еще до того, как родилась Хвалагосподу. Все дело в том, разъясняла она Райделлу, что никто сейчас толком не знает, что значит "сгинь", так что если она по глупости сообщала свою фамилию, все дружно записывали ее в сатанистки. Поэтому в миру она обходилась фамилией Проуби, принадлежавшей ее папаше еще до того, как он заразился религией.
Тут Дариус сказал что-то смешное, и Хвалагосподу захохотала, откинувшись всем телом. Райделл вздохнул.
Ему хотелось, чтобы сегодня была очередь Дариуса проверять поребрик.
– Слушай, — сказал Райделл, — я же не говорю, что ты не имеешь права здесь стоять. Тротуар — это общественное место. Просто пойми, в компании существует такая политика.
– Я докуриваю эту сигарету, — сказала она, — после чего звоню своему адвокату.
– А нельзя решить проблему попроще?
– Не-а, — широкая, ядовито-синяя, вздутая коллагеном улыбка.
Райделл мельком глянул назад и увидел, что Дариус делает ему какие-то знаки, показывая на Хвалагосподу с телефоном в руке. Он надеялся, что они еще не звонят в ДПЛА. Почему-то он почувствовал, что у девицы действительно есть адвокат, а это совсем бы не понравилось мистеру Парку.
Дариус вышел наружу.
– Это тебя! — крикнул он. — Слышишь, из Токио!
– Прошу прощения, — сказал Райделл и отвернулся.
– Эй! — сказала она.
– Что "эй"? — он снова посмотрел назад.
– А ты симпатяга.
3. В ЗАТРУДНЕНИИ
Лэйни слышит, как его моча булькает, заполняя литровую пластиковую бутылку с наверчивающейся крышкой. Неловко стоять на коленях здесь в темноте, и ему не нравится, как бутылка теплеет в его руке, наполняясь. Он закрывает ее на ощупь и ставит осторожно в дальний угол от изголовья. Утром он отнесет ее, накрыв пиджаком, в мужскую уборную и опорожнит в раковину. Старик знает, что он слишком болен, чтобы выползать и тащиться по коридору каждый раз как приспичит, и у них есть соглашение по этому поводу. Лэйни мочится в пластиковую бутылку и выносит ее, когда может.
Он не знает, почему старик позволяет ему торчать здесь. Он предлагал заплатить, но старик только и знает, что делать свои модели. Он тратит целые сутки, чтоб закончить одну, и они всегда безупречны. И куда они исчезают, когда он их заканчивает? И откуда берутся комплектующие детали?
По теории Лэйни, старик — сенсэй сборки, сокровище нации, знатоки всего мира привозят ему комплекты, с волнением ожидая, когда мастер сложит трансформеры на старинный манер с непревзойденным небрежным изяществом, своим дзэнским штрихом оставляя на каждом единственный крохотный и при этом совершенный изъян, одновременно и подпись, и отражение сущности мироздания. Действительно, как все несовершенно. Ничто не завершено. Все лишь процесс, утешает себя Лэйни, застегивает ширинку и валится в свое отвратительное логовище из спальных мешков.
Однако процесс оказался намного более странным, чем оговаривалось в контракте, размышляет он, сбивая угол спальника в подобие подушки, чтобы не касаться головой картона, сквозь который он чувствует твердую облицовку коридорной стены.
И все же, думает он, мне нужно оставаться здесь. И если в Токио существует место, где люди Реза меня не найдут, так это здесь. Он не совсем представляет, как тут оказался: все слегка затуманилось, когда навалился синдром. Некий сдвиг в сознании, некий сдвиг в природе восприятия. Недостаточно памяти, некий провал. Что-то не срастается.
Теперь ему интересно, а что, если он на самом деле о чем-то договорился со стариком? Возможно, он уже покрыл все расходы, ренту, что там еще. Возможно. Поэтому старик дает ему пищу, приносит бутылки минералки без газа, терпит запах мочи. Может быть, все именно так, как он думает, но он не уверен.
Здесь темно, но он видит цвета, неясные сполохи, клочья, пунктиры, движение. Как будто остатки потоков "Дейтамерики" остались с ним навсегда, впечатанные в сетчатку. Ни лучика света не проникает снаружи из коридора — он залепил черной лентой все булавочные проколы, и теперь стариковская галогенная лампа отключена. Он допускает, что там, за стеной, старик спит, но он никогда не видел его спящим, не слышал ни звука, который бы мог означать переход ко сну. Возможно, старик спит, сидя прямо на татами, трансформер в одной руке, кисть в другой.
Иногда ему слышится музыка в соседних коробках, но смутно, как будто жильцы надевают наушники.
У него нет ни малейшего представления о том, сколько людей живет в этом коридоре. Судя по всему, здесь хватит места на шестерых, но он видел и больше, а может, они ночуют посменно. Он не сильно понимает по-японски, даже спустя восемь месяцев, а если бы и понимал, решает Лэйни, все равно эти люди чокнутые, и говорят они только о том, о чем говорят чокнутые.
