И все же могло быть и по-другому. Если бы Ках-Имажинель, чье непроизносимое имя местные жители окончательно переделали в Имоджин, была другой. Плаксивой ябедой, к примеру, беззастенчиво пользующейся привилегиями, которые достались ей даром. Или если бы она оказалась обузой в их играх, ищущей их общества, и ожидала, что мальчишки, как вменено им в обязанности, станут приглашать ее в свои игры, превосходящие как ее разумение, так и скудные девчоночьи силенки. Не говоря ни слова и даже не зная слов, которые для того потребны, Имоджин дала понять обоим своим женихам, что она ни на кого не собирается глядеть, задрав голову, и что ее старая тряпичная кукла для нее дороже всех принцев, даже если брать тех пучком. Клаус зорко наблюдал за ней, пока не убедился, что она заняла отведенное ей место. И что теперь это место за ней закреплено.
На каждодневных вечерних трапезах место Имоджин было между двумя мальчишками, которые обменивались смешками и шуточками поверх ее головы в смешной «взрослой» повязке невесты, а толстые руки слуг в закатанных по локоть рукавах, покрытые капельками кухонного жира, передавали над ними блюда с едой. В центре, между столами, составленными буквой "П", забавлял гостей королевский уродец Шнырь, человек, который «не должен бы столько есть». Клаусу говорили, что это болезнь. Во всяком случае, за лишний кусок Шнырь готов был на все, хотя при королевском дворе как будто бы никто не голодал. Имоджин поворачивала лицо то к одному своему кавалеру, то к другому, и в широко посаженных дымчатых глазах ее не проскальзывало и тени ущербности простолюдинки, избранной в подруги одному из королевских сыновей. Удовлетворенность без самолюбования.
Способность быть самой собой. Вполне королевское качество. Не совершая над собой никакого насилия, про себя Клаус называл ее дочкой. Ничего в ней не было скандального, слезливого, навязчивого — девчачьего в худшем смысле этого слова, того, что они, становясь девушками, научаются держать в узде. А коли не научаются — то никто не рассматривает их всерьез. К тому же — редкостное явление — Имоджин умела соизмерять силу своего голоса. Ведь не секрет, что именно громкие голоса и резкие выкрики, раздающиеся у вас под ухом, когда вы читаете, заняты или прилегли отдохнуть, порой дают вам повод делать заявления о вашей нелюбви к детям вообще. Даже если это ваши собственные дети. В этом плане Имоджин вообще не было слышно. Достоинство, ценимое всеми, кроме Лорелеи, которая видела в нем «ненормальность».
Когда Клаус смотрел на всех троих из окна высокого терема, он видел Имоджин сидящей на поленнице на закраине двора, подобрав колени к подбородку и натянув ими подол. В то время как мальчишки, летом загорелые, зимой — румяные, выпендривались перед ней что было сил, оставаясь покамест в заблуждении относительно главных достоинств мужчины, на истоптанном песке или на снегу демонстрируя ей «смертельные приемы», которым обучил их Циклоп Бийик. Который, к слову, неизменно возвышался тут же, в углу двора, и царил над всей компанией, как пастух над своим стадом. И сыновья его влипали, влипали, влипали! Жест, которым она выпрастывала из-под себя босую ножку и тянулась ею к земле, через десять лет будет весьма эротичным. Ничто не мешало ей встать и уйти, когда, по ее мнению, забава себя изживала.
И только сама Имоджин своим собственным умишком, гнездившимся в ее головенке, вычислила, когда она уже смело может перестать цепляться за куклу, представлявшую вчерашний день ее увлечений, и позволить мальчишкам веселить ее. Только после того, как они поняли: их двое, в то время как она — единственная. Теперь можно было с хохотом валяться в траве или в снегу, кататься с ледяных гор, виснуть на заборе между двух зубцов, требовать, чтобы ее обучили «той подсечке», получать снисходительные похвалы и прятать от взыскательной Агари нечаянные синяки. Умненькая маленькая девочка, в глубине души осознающая, что рассчитывать может только на себя. Клаус, в сущности, подозревал, что в Лорелее, помимо прочего, говорит, увы, зависть отжившей красавицы. Чего там, он бы и сам не прочь вновь оказаться ростом с траву и заглянуть в глаза кузнечикам.
Тем временем годы шли. К кулачным тренировкам и верхолазанию добавились мечи и копья, храпящие кони и скаковые дорожки с препятствиями, а втроем стало можно выходить за пределы двора, а после — и города, в поле и в леc, где Имоджин несла лукошко, а ее спутники — взрослые луки; или на реку с ее резким посвистом холодного ветра и быстрым бегом пуховых облаков над камышами, воткнутыми по пояс в зеркало вод, со стремительной сменой погоды, с внезапной грозой, пережидаемой под лопухами или в укромных шалашах, о которых взрослым знать не полагалось. В государстве Клауса было мирно. Дети в нем не боялись гулять одни, и уж тем более он не рисковал, отпуская Имоджин под охраной двух щенков с псарни Циклопа Бийика. Мир расширялся, становясь все увлекательнее. Ранняя мужественность изломала голоса королевских сыновей, как всегда поразив Клауса неожиданным их несходством: Киммелю достался приятный мягкий баритон, тогда как блестящего яркого Олойхора, вдохновителя всех сумасшедших выходок, природа наградила подобающим натуре Звонким тенором, не то серебряным, не то стальным.
Судя, должно быть, по обстоятельствам. Клаус любил Лорелею и по-людски мог понять ее привязанность к одному из мальчиков. Иной раз он не мог понять себя. В самом деле, как должен быть воспитан человек, подозревающий изначальное зло в собственном ребенке? Как будто ребенок — семя, несущее свою самость изначально, а не то, что многие годы вкладывала в него любовь близких.
«Это ваша проклятая кровь!» — сказала бы ему Лорелея.
Человек должен идти навстречу своему страху. Сближаясь с ним, можно увидеть, что черты его, проясняясь, не так уж непереносимы, как сперва казалось, что и у страха есть свои слабые и смешные стороны. За время пути можно собрать свои резервы, в том числе и те, о каких ты изначально не подозревал. Страх побеждают, не столько готовясь к сражению, сколько сражаясь с ним.
Так говорила себе Лорелея, решившись покинуть свою территорию и спускаясь во двор. У нее была репутация затворницы. На своем пути вниз она черпала силу в перильцах, иногда чуть касаясь их, иногда же налегая всем весом и только дивясь, как девчонки-отроковицы из свиты взлетают здесь чуть ли не сотню раз на дню.
Циклоп стоял во дворе, только что, очевидно, проводив взглядом питомцев, стремглав унесшихся к колодцу, чтобы, толкаясь и визжа, и скача по лужам, облиться там ледяной водой из деревянной бадьи, и теперь ожидал ее приближения. Было бы, согласитесь, невежливо делать вид, будто ты не заметил королеву. Хотя выражение лица у молодца было такое, словно он знал о том, что является воплощением ее ночных кошмаров. И что это знание его забавляет.
С лицом ему и правда не повезло. Точнее — не повезло ему встретиться с теми, кто сделал ему такое лицо.
Судя по всему, резали его нарочно: шрамы шли от линии волос вперед, словно кто-то нарезал ломтями именинный пирог. Заживая, они стянули кожу и изменили черты лица, придав ему исступленное и нечеловеческое выражение. Цикло и не пытался облагообразить себя.
Он не стриг волос и носил пепельную гриву с обильной проседью стянутой в небрежный узел. И одевался он не так, как пристало порядочному обитателю посада: в холст летом, в овчину — зимой. Одежда на нем была из кожи и придавала ему вид дикий, словно он только-только вышел из дремучего леса, и обтягивала чудовищные мослы. Лорелее он казался самой смертью в человеческом обличье, и он об этом знал. Странно было даже подумать, что по возрасту он едва на десять лет превосходит ее сыновей. Что он, в сущности, еще юноша.
