Нижний этаж дома тянулся параллельно линии берега от солярия до гостиной, от гостиной до столовой и от столовой до Флоридской комнаты, хотя никто из прочих Лаутербахов не понимал, почему Дороти настояла на том, чтобы назвать это помещение именно Флоридской комнатой, хотя летнее солнце на Северном берегу могло быть столь же жарким. Дом был куплен тридцать лет назад, когда молодой Лаутербах надеялся, что они произведут на свет небольшую армию потомков. Но вместо этого им пришлось удовольствоваться лишь двумя дочерьми, которые не слишком нуждались в обществе друг друга, — Маргарет, красивой и очень популярной в свете дамой, и Джейн, по общему признанию не наделенной столь выдающимися достоинствами. Таким образом, дом сделался мирной обителью с теплым светом и мягкой расцветкой интерьера, где едва ли не большую часть шума производили занавески, развеваемые порывами влажного бриза, и Дороти Лаутербах, неустанно стремившаяся достичь совершенства везде и во всем.
Тем утром — на следующий день после традиционного приема, который устраивали Лаутербахи по случаю закрытия сезона, — занавески все еще висели в открытых окнах совершенно неподвижно, ожидая бриза, который никак не желал пробуждаться. Сверкало солнце, от лучей которого повисший над морем туман отливал ярким золотом. Воздух был плотным и бодрящим.
В своей спальне на втором этаже Маргарет Лаутербах Джордан сбросила длинную ночную рубашку и присела перед туалетным столиком. Чтобы привести в порядок волосы, ей хватило нескольких взмахов расчески. Она была пепельной блондинкой с выгоревшими на солнце волосами, постриженными не по моде коротко. Зато такая прическа была удобной, и за нею легко было ухаживать. Кроме того, Маргарет нравилось то, как эта прическа подчеркивала форму ее лица и изящную линию длинной шеи.
Она осмотрела свое тело в зеркале. Наконец-то ей удалось избавиться от нескольких лишних фунтов, которые она набрала, пока была беременна их первым ребенком. Растяжки исчезли, и живот загорел ровным густо-коричневым цветом. Тем летом было модно демонстрировать животы, и ей нравилось, что все обитатели Северного берега недоверчиво воспринимали ее отличный вид. Лишь ее груди изменились — стали больше, чему Маргарет очень радовалась, потому что всю жизнь переживала из-за их размера и формы. Новые лифчики, которые носили тем летом, были маленькими и жесткими; они специально предназначались для того, чтобы грудь казалась больше и выше. Маргарет предпочитала их, в первую очередь потому, что Питеру нравилось, как жена выглядит в таком лифчике.
Она надела белые слаксы из легкой хлопчатобумажной материи, блузку без рукавов, подхваченную под грудью, и босоножки без каблуков. Потом еще раз окинула взглядом свое отражение в зеркале. Она была красива — и сама знала это, — но не той вызывающей красотой, которая заставляла всех мужчин на улицах Манхэттена оборачиваться вслед проходившим женщинам. Красота Маргарет, хотя и неброская, была неподвластна времени и идеально подходила для того слоя общества, из которого она происходила.
«И скоро ты снова превратишься в жирную корову!» — подумала она.
Отвернувшись от зеркала, она раздернула занавески. В комнату хлынул резкий солнечный свет. На лужайке царил хаос. Тент уже сняли, рабочие упаковывали столы и стулья, площадку для танцев разбирали на части и увозили. Трава, некогда зеленая и пышная, была начисто вытоптана. Распахнув окно, она сразу же уловила тошнотворный сладковатый запах пролитого шампанского. Во всем этом было что-то, угнетавшее ее. «Может быть, Гитлер и собирается завоевать Польшу, но все, кому повезло присутствовать на ежегодном августовском приеме у Браттона и Дороти Лаутербах субботним вечером...» Маргарет вполне могла самостоятельно написать заметку в колонку светских новостей об этом приеме.
Она включила стоявший на прикроватном столике радиоприемник и настроила его на станцию «WNYC». Зазвучала негромкая мелодия «Я никогда уже не буду улыбаться». Питер перевернулся на другой бок, но так и не проснулся. В ярком солнечном свете его нежная, словно фарфоровая, кожа почти не отличалась от белых простыней. Когда-то она считала, что инженер обязательно должен быть коротко и неизящно подстрижен, носить очки в черной оправе с толстыми стеклами и постоянно таскать в карманах множество карандашей. Питер вовсе не подходил под этот выдуманный облик: крепкие скулы, четкая линия подбородка, мягкие зеленые глаза, почти черные волосы. Сейчас, когда он лежал в кровати с открытым торсом, он походил, решила Маргарет, на упавшую статую атлета работы Микеланджело. Он был очень заметен на Северном берегу, выделяясь среди местных светловолосых мальчиков, наделенных от рождения огромным богатством и подготовленных своим детством и юностью к тому, чтобы взирать на жизнь из удобного шезлонга, стоящего на прогулочной палубе роскошного лайнера. Питер был сообразительным, честолюбивым и очень живым. Его энергии и остроумия вполне хватало для того, чтобы взбудоражить целую толпу скучающих бездельников. Все это очень нравилось Маргарет.
Она поглядела на помрачневшее небо и нахмурилась. Питер терпеть не мог такую вот августовскую погоду. Он наверняка весь день будет раздраженным и взвинченным. Вероятно, следует ожидать грозы, которая испортит и обратную поездку в город.
«Может быть, мне стоит подождать и сообщить ему новость позже», — подумала она.
— Вставай, Питер, а то нам с тобой не дадут дослушать эту мелодию, — сказала она, толкнув мужа в бок большим пальцем ноги.
— Еще пять минут.
— У нас нет пяти минут, любимый.
Питер не пошевелился.
— Кофе, — молящим голосом проговорил он.
Горничные оставляли кофе под дверями спальни. Этот порядок Дороти Лаутербах просто ненавидела: ей казалось, что из-за этого ее дом становится похожим на «Плаза-отель». Но все же она мирилась с ним, считая, что благодаря этому дети будут соблюдать нерушимое правило, установленное ею для уик-эндов — спускаться вниз к завтраку ровно к девяти часам.
Маргарет налила кофе в чашку и подала мужу.
Питер повернулся на бок, оперся на локоть и сделал пару небольших глотков. Затем сел в кровати и посмотрел на Маргарет.
— Никогда не мог понять, как тебе удается выглядеть такой красивой уже через две минуты после того, как ты выбралась из постели.
Маргарет почувствовала, как с души у нее упал камень.
— Похоже, что ты проснулся в хорошем настроении. Я боялась, что на тебя навалится хандра и ты весь день будешь смотреть на меня зверем.
— У меня действительно хандра. В моей башке играет Бенни Гудмен, и настроение такое, что о мой язык можно не только порезаться, но даже побриться им. Но я совершенно не намерен... — он сделал паузу. — Как это ты выразилась? Смотреть на тебя зверем.
Маргарет присела на край кровати.
— Нам с тобой нужно кое-что обсудить, и мне кажется, что сейчас время ничуть не хуже для этого, чем любое другое.
— Хм-м-м. Начало многообещающее, Маргарет.
— Ну, как сказать. — Она окинула мужа игривым взглядом, а потом прикинулась раздраженной. — Но сейчас было бы хорошо, если бы ты встал и оделся. Или ты хочешь сказать, что не можешь одновременно одеваться и слушать меня?
