Дэвид широко улыбался, пока не устал, и тогда уже успокаивающе махнул рукой. Хор затянул "Иерусалим" – наконец хоть что-то на английском. Дэвид узнал эту вещь еще по вступлению и запел одновременно с сопрано, так что голос его зазвучал даже громче, чем у солистки: "На этот горный склон крутой..."
У него был сильный голос, возможно, немного грубоватый на высоких нотах, но на низких – просто красивый. "Ступала ль ангела нога..."[5]
Единственное, что ему мешало, так это чрезмерная чувствительность и эмоциональность. Если бы он не прожигал праздно свое время в баре, то мог бы далеко пойти. Он знал, как можно увлечь толпу.
"И знал ли наш агнец святой..."
Он отбивал ногой такт, ступня то ходила в сторону, то очерчивала круг. Собравшиеся в церкви либо смеялись, либо тихонько ухмылялись. Казалось, все успокоились: жених был счастлив, все шло по плану.
Дэвид снова махнул рукой куда-то влево, дескать, надо переговорить со священником: "На пять минут".
Как можно спокойнее он прошел к маленькой дверце сбоку от алтаря и двинулся по узкому коридору. Если бы он прошел еще дальше, то оказался бы внутри помещения, где обитали священники. Дверь была справа от ризницы. Дэвид коснулся ее, и тут до него донеслись изнутри весьма странные звуки.
Отец Чарлз стоял перед зеркалом. Со стороны казалось, что он делает какие-то специальные упражнения для голоса: "Ла-ла-ла-ла, ха-ха-ха-ха, ох-ох-ох".
Священник медленно обернулся, заметив в зеркале отражение Дэвида. Приблизившись, Дэвид со всей силы двинул ему правой рукой в челюсть. Затем перевел дыхание, проверяя большим пальцем, целы ли суставы – удар был не слабый. Старик обмяк и чуть было не испустил дух; так и казалось, что сейчас он улетучится из своего облачения, скинув его грудой грязного белья. На какое-то время Дэвид даже испугался, не убил ли он священника.
Дэвид уже почти раздел отца Чарлза, как тут в дверях показалась его сестрица и произнесла:
– Чтобы мы больше и не слышали о тебе, для семьи ты умер.
Дэвид не нашелся, что и сказать. Скорее всего, это была ее личная инициатива – не могла же она так быстро провести опрос всей семьи. Он кивнул: "О'кей", продолжая стягивать рясу через голову отца Чарлза. Тот не двигался, хотя и дышал.
– Я серьезно.
– Хорошо, не услышите, – ответил он.
Дэвид сунул голову и руки в рясу и посмотрелся в зеркало, разгладил складки и поправил немного съехавший воротник. Крест на шее вполне завершал картину. И последнее – он наклонился и вытащил из своего сброшенного костюма рулончик банкнотов, подарок любимой бабушки. Священник все еще лежал на полу, худой и неестественный в своей наготе.
Дэвид обернулся к сестре и сказал:
– Пока, Карен.
Она заметила сигнальную кнопку рядом с дверью ризницы и какое-то мгновение колебалась, не нажать ли – гражданская совесть призывала ее задержать преступника. Но все же не решилась.
– Пока.
Дэвид чуть ли не вприпрыжку кинулся по коридору, иногда снижая темп до полубега, развевая воздух полами своей черной сутаны. Под конец он уже перепрыгивал через три ступеньки, чтобы скрыться за следующей дверью. Оказавшись на полуоткрытой галерее с колоннами, параллельной линии сада, он попытался рассмотреть, не поднимая глаз, нет ли полицейских машин на Карлос-плейс или с другой стороны парка на Саут-Одли-стрит. На первый взгляд ничего такого не было, потом он заметил нос машины, припаркованной у отеля "Коннот" на пересечении Карлос-плейс и Маунт-стрит, а когда преклонил колена и припал к земле, то углядел и вторую, в воротах публичной библиотеки на Саут-Одли-стрит. Он выпрямился, отсчитал еще пять ступенек и оказался внутри дома священников.
Дэвид не особенно переживал по поводу того, что пришлось вырубить отца Чарлза. Это было платой за четыре часа теологических наставлений, и ни один присяжный его бы не осудил. Вот он и опять здесь, в этом доме, а вот и комната, где священник проводил с ними беседу. Он узнал ее по тусклому блеску дешевого меламинового стола. Вся эта современная церковная утварь свидетельствовала о тщетной попытке создать атмосферу скромности и меланхолии. Дэвид вдруг припомнил всех встреченных в своей жизни капелланов – одного в университете и остальных в тюрьме, где он коротал время вскоре после окончания учебы.
Он отсидел шесть месяцев в 1978-м: три под следствием в Лондоне и еще три в Кенте после приговора. Не так уж и много на самом деле, но ему хватило, а если загребут сейчас, то засветит уже не один год. Так что адью и спасибо за все. Конечно, хорошо было бы жениться на Анабелле, но не для того, чтобы их сексуальная жизнь ограничивалась прикосновением протянутых через стол рук в редкие часы посещений.
Дэвид отодвинул защелку на входной двери и попытался сосредоточиться. Он чуть было не выпрыгнул на улицу, так что потребовалась изрядная доля самовнушения, чтобы вести себя так, как подобает священнику. "Отец Дэвид, отец Дэвид", – повторял он про себя.
– Отец!
На Карлос-плейс стояли уже три полицейские машины помимо той, что была припаркована у отеля "Коннот". Дэвид резко повернул налево, обратно в парк, где, как ему казалось, у него будет больше возможностей уйти. Он не обращал внимания на детский голос, повторявший сзади: "Отец! "
Он медленно шел по направлению к воротам, выходящим на Саут-Одли-стрит, стараясь дышать как можно ровнее, и одновременно пытался определить, сколько же всего пригнали полицейских машин.
– Отец, пожалуйста, можно с вами поговорить? Он почувствовал, что его кто-то дергает за полу рясы, и оглянулся. Перед ним стояла маленькая девочка, лет десяти или, может, двенадцати. Она смотрела на него большими темными глазами и часто моргала.
– Что? – спросил он.
– Отец, я согрешила.
– Да?
2
София с чувством живописала Шади Мансуру свою историю. Случилось это пятнадцать лет назад и, конечно, ей следовало раньше обо всем рассказать. Она поправила рукой наушники и попросила:
– Заткнись, помолчи минутку, пожалуйста.
– Ты говоришь, что священник исповедовал тебя на улице, то есть в парке прямо под открытым небом?
Софии надо было следить за тем, что происходит в студии номер два, которая на самом деле представляла собой небольшой огороженный чуланчик со стеклянной передней стенкой и находилась в углу той студии, где сидела она сама. Из-за Шади ей трудно было сконцентрироваться на словах диктора; слишком уж активно он себя вел: то и дело хихикал, крутился в разные стороны на вращающемся кресле и похлопывал его по подлокотникам – впрочем, ей сейчас и не требовалось особо напрягаться. Она видела, как Юсуф сидит перед микрофоном и делает свое дело – дневной выпуск новостей. После него начиналась ее двухчасовая музыкальная программа.
