— Уж больно у тебя тон лакейский! — воскликнул про себя Недобежкин. — Нет, братец, не по душе мне твоя заносчивость. Вроде бы ты и слуга, и раб, а в то же время получается, что умнее тебя никого на свете нет, даже и совета у такого просить не хочется. Тебя послушать, так выходит, все по твоей подсказке делать надо, вот ты к чему подводишь. Так?
— Так, так, дорогой Аркадий Михайлович. Я вам лгать не имею права.
— А раз так, значит, хочешь, чтобы я стал твоим рабом. Это, братец, маленькое удовольствие быть рабом своего раба. Пошел прочь, я своим умом жить хочу.
— Слушаюсь! — выпрыгнул в неизвестность Битый из головы Недобежкина. Машина остановилась у входа на Петровку, 38, где в кабинете Иващенко состоялся первый допрос.
Глава 2 ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОЙ ДОЧЕРИ
Закрыв за собой дверь подъезда, Варя взялась за ручку лифта, но передумала и медленно стала восходить по ступенькам своей Голгофы, оттягивая миг встречи с матерью. На глаза ее набегали слезы раскаяния и сердце холодили угрызения совести.
— Что я скажу маме? — она горько усмехнулась, замерев у окна, в створках которого так недавно Недобежкин разглядывал два образа: Варин и Элеоноры Завидчей. Взгляд скользнул по странно оплавленным ступенькам, которые опалил недобежкинский кнут, когда он опробовал его действие перед тем, как вручить Варе рубиновый аграф. Девочка-шестиклассница с верхнего этажа прошмыгнула легкой птичкой мимо нее, влюбленно вспыхнула и с нижнего пролета оглянулась на предмет своего обожания. Все девочки их дома, начиная с четвертого класса и кончая первым курсом института, были влюблены в Варю Повалихину, караулили у подъезда ее выходы, обсуждали ее прически, наряды и воздыхателей.
Шестиклассница обратила внимание на короткую, тончайшей выделки, тунику, греческие сандалии с золочеными ремешками, венец в золотисто-каштановых, уложенных башенкой, волосах.
— У нее вместо сумочки колчан с тремя стрелами! — ахнула девочка, — и лук в руке. Как это модно! Она страдает от любви, у нее слезы на глазах.
Влюбленная в Варю шестиклассница, не смея больше задерживаться, чтобы не выдать себя, побежала вниз, торопясь поделиться своими открытиями и чувствами с подругой из восьмого подъезда.
Несчастная людоедка сделала вверх еще несколько шагов и снова остановилась, пронзенная очередным уколом в сердце.
— Что я скажу своему сыну, когда у меня будет сын? Он спросит: «Где мой дедушка?» И что я ему отвечу?
В ее душе пронеслись какие-то стихи из Пушкина о терзаниях Онегина после дуэли с Ленским.
— А ведь это не дуэль, то, что случилось у меня — это еще хуже. Онегин убил друга, а я даже не убила, я съела собственного отца.
Варя повернулась и побежала вниз, спасаясь от объяснений с матерью.
— Нет! — остановила она себя. — Я должна сообщить маме, что произошло. Ах, она так обожала папу. Еще вчера жизнь была такой прекрасной.
Варенька-Валя снова стала подниматься по ступенькам.
— Я сделала это ради Аркадия, а он об этом даже не знает. Он вообще любит другую женщину. Еще в пятницу был влюблен в меня, а теперь боготворит эту гордячку и злодейку.
Издав у самой двери такой жалобный вздох, что даже кирпичи, из которых был сложен Варин дом, и те прониклись жалостью к бедной девушке, Варя вынула из колчана оставшиеся три стрелы и вытряхнула из него, как из сумки, на ладонь ключи и студенческий билет. Увы, даже ключ после всех событий ночи в Архангельском оплавился, погнулся и частью заржавел и не пролезал в замочную скважину, а студенческий билет оказался прожжен, залит кровью и прострелен в двух местах, только фотография студентки класса чистоты была нетронута — с нее смотрело на Варю, сияя в лестничной полутьме, невинное, доброе, прекрасное лицо совсем другой девушки.
— Такой мне уж не быть никогда — вот что ты наделал, Аркадий! — подумала Варя и позвонила в дверь.
На пороге ее встретила Марья Васильевна.
— Варя! — трагически воздела она руки, на ее сладчайших глазах блестели слезы.
Дочка сразу догадалась, что мать уже узнала о случившемся.
— Как ты могла?! Ты, чистая, непорочная девочка, как ты могла поднять руку на собственного отца? Даже не руку. Если бы ты подняла руку, но ты оскалила зубы. Я думала, что ты проживешь жизнь как порядочный, высоконравственный, достойный человек. Кто бы мог подумать, что в тебе так трагически проявится твой инстинкт?
Марья Васильевна скомкала в руках платочек и высморкалась:
— Нет, я не могу прижать тебя к своей груди.
Злая волшебница отстранилась от дочери, мечтавшей прильнуть к материнскому сердцу, чтобы выплакать на нем всю боль и весь ужас случившегося.
— Пойди, неблагодарная дочь, посмотри, что ты сделала с отцом!
Марья Васильевна за руку потащила Варю, ожидающую увидеть в кабинете нечто страшное, и распахнула дверь. В отцовском кресле сидел человек — это был съеденный Андрей Андреевич Повалихин!
— Папа! — радостно воскликнула Варя, бросаясь к отцу. — Ты жив, какое счастье!
— Да, жив, — холодно отозвался Андрей Андреевич, отстраняясь от дочери, — но ты сделала все, чтобы погубить меня!
Андрей Андреевич упал головой в ладони.
— Горе мне, горе, какой позор, меня съела собственная дочь. Если бы не Агафья, которая в самый последний момент выхватила меня из твоего рта, вместо своего отца ты бы теперь видела пустое место. Впрочем, я и есть пустое место!
Андрей Андреевич всхлипнул и бурно разрыдался.
— Как ты пустое место? — захлопала глазами Варя. — Ты, слава Богу, жив!
— А так, меня увалили из Бокситоэкспорта и выгнали из партии. Встает вопрос о конфискации дачи, бани и яхты. Я под следствием. Хорошо, что «Волга» записана на Машу.
— Вот чего ты добилась, приведя в наш дом этого монстра Недобежкина! — воскликнула мать. Ничего бы этого не случилось, если бы ты не прыгнула в ступу к негодяйке Агафье, спасибо ей хоть за то, что она не дала тебе съесть собственного отца.
Варя ничего не понимала. Еще в пятницу карьера отца была так хорошо устроена, ни о каком следствии не было и речи, а сегодня, в понедельник, после ночи в Архангельском, где она вроде бы съела своего родителя, все совершенно изменилось.
Это объяснялось очень просто. Оказывается, если людоедка съедает простого человека, то исчезает только сам человек, а все его имущество остается родным и близким съеденного, но если людоедка съедает собственного отца, то остается только отец, а все, чем он владел — от положения в обществе до последней яхты — исчезает в желудке дочери.
— Папочка, — бросилась дочь к ногам отца. — Клянусь тебе всеми святыми, я не хотела тебя есть. Просто в тот момент, когда ты собирался проглотить Недобежкина, во мне сработал людоедский инстинкт. Прости меня, милый, дорогой папочка. А квартиру по закону не имеют права конфисковать. Но самое главное, ты жив! Какое счастье!
