В восемь пятнадцать утра Евгению Петровичу подали служебный автомобиль, который повез его в Москву, к большим и неотложным делам. Где-то в солнечной глубине этого наступающего дня Евгения Петровича ждала свежая оперативная информация. И когда он ее получит, что-то изменится на доске с шахматными фигурками.
Тридцать семь — плохое число.
— На кой хер он им сдался?! — проворчит Евгений Петрович.
Кто-то похитил командира отряда милиции особого назначения. Того самого отряда, расквартированного в подмосковном городке, рядышком с элитными поселками, вдоль правительственной Рублевской трассы. Этого незадачливого командира ОМОНа, Павла Лихачева, похитили прямо средь бела дня, демонстративно, на глазах у многочисленных свидетелей. И все бы ничего, но именно этим подразделением столь удачно прикрылся в тот свадебный день Гринев. Его группа снайперов, которая должна была провести зачистку.
— На кой хер?.. — повторит Евгений Петрович. — Для Санчеса это излишне, ему и так все… Тот, второй? С какого, спрашивается, рожна?
Неожиданно Евгений Петрович почувствует, что он уже больше не опережает события на тот самый маленький шаг. А информация будет поступать. И Евгений Петрович будет отслеживать ее и попутно бороться с каким-то странным темным чувством, холодком поселившимся у него в груди. Тридцать семь — плохое число, число смерти. Неожиданно Евгений Петрович обнаружит, что ему не остается даже этой самой маленькой половинки, крохотной, но такой необходимой половинки опережающего шага. Честно говоря, тут было отчего забеспокоиться.
2
Тот день, когда должна была состояться счастливая свадьба, а случилось столько всего непоправимого, был гораздо больше похож на середину июля, с его набравшей силу жарой, чем на самое начало июня. Эта черная свадьба, обещавшая стать одним из самых ярких событий светской жизни, ужаснула даже ко всему привыкшую столичную прессу и все еще продолжала подводить свои итоги — более тридцати убитых, крушение могущественного альянса «Ростислав Щедрин — Лютый» ввиду гибели первого и тяжелых ранений второго, гибель нескольких известных и влиятельных криминальных авторитетов и, как следствие, возможная новая криминальная война на улицах столицы… Гибель молодой чудесной актерской пары, а потом — покушение на Михаила Багдасаряна, Мишу Монгольца, убийство в одной из дорогих частных саун его брата Тиграна, страшные события в больнице, откуда исчезли Лютый и его таинственный спаситель… Столичная пресса предлагала множество противоречащих друг другу версий происходящего, одни мрачные догадки сменялись другими, более зловещими. Были встречи со свидетелями, чудом оставшимися в живых, и с экспертами, предполагающими различные тайные мотивы; мимоходом указывались направления, где можно было искать исполнителей и заказчиков (периодически происходили утечки из следственных органов), а беспокойный «МК» даже умудрился напечатать хронологию событий той черной свадьбы, поместив в центре разворота последнюю фотографию счастливо улыбающихся людей, которым оставалось жить всего несколько секунд.
Но все это являлось внешними, явными контурами событий, так сказать, вершиной айсберга. Однако существовала еще и подводная часть. Был еще скрытый рисунок, тайный механизм происходящего. И, просматривая сейчас столичную прессу, она видела, что об этом тайном механизме пока не догадывался никто. И близко не лежало. О существовании этого скрытого рисунка знал очень узкий круг людей. И, судя по последним событиям, их число значительно сократилось. Она все еще была в их числе. Увы, ей пришлось узнать о существовании тайного рисунка, внутреннего механизма происходящего, и плата за это оказалась непомерно высока.
Очень узкий круг…
Всего несколько человек…
Возможно, что стрелка индикатора ее положения давно бы переместилась с отметки «плохо» на отметку «безнадежно», если бы… Под огромной подводной частью айсберга существовала маленькая беззащитная льдинка, ее сокровенная тайна, о которой не догадывались (по крайней мере, пока) даже эти несколько человек. Одна маленькая тайна, которую ей приходилось трепетно беречь, потому что, честно говоря, в этой тайне оставалась ее последняя надежда.
Сегодня стояла такая же жара, как и в тот роковой день, и она бесцельно слонялась по своему пустому огромному кабинету, отгороженному от внешнего мира закрытыми окнами в полстены и работающими кондиционерами. Хотя, если называть вещи своими именами, не только окнами и не только кондиционерами.
Потому что утверждать что-либо наверняка в ее положении не представлялось возможным. Твердо она была уверена теперь только в трех вещах: что она еще жива, но все в любую минуту может перемениться, что внимательный анализ прессы плюс то, что известно только ей, оставляют для нее некоторые шансы. И еще существовал третий, пугающий ее вывод. В котором она тоже была убеждена и который в принципе сводил все ее шансы к нулю. То, что на подобное могли решиться только безумцы, она знала давно. По крайней мере некоторое время. Но сейчас, с ощущением какой-то губительной беспомощности, тупого, сковывающего ее ужаса, к ней пришло понимание того простого факта, насколько эти люди были безумны. Насколько…
И это обстоятельство могло свести все ее шансы к нулю.
Она поднесла руки к лицу, сжала пальцами переносицу, тяжело выдохнула, поморщив лоб. Ступая по мягкому светлому ковролину, она подошла к окну. Какое-то время смотрела вниз: просторная отгороженная стоянка для автомобилей, широкая лестница, по которой туда-сюда снуют люди — сегодня у многих тяжелый день; попрошайка-нищий опять на своем рабочем месте… Она усмехнулась. Вот стервец, нищий-то он нищий, а башка у него варит: уже несколько дней он торчит здесь, причем избрал великолепную дистанцию — не настолько близко, чтобы охрана и милиция имели основания прогнать его, но и не настолько далеко, чтобы лишать себя столь удачного и лакомого кусочка. В этой жизни все устраиваются как могут. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. И это нормально. С подобным правилом любой может согласиться. Только то, что в последнее время происходит с ней, не укладывалось ни в какие правила.
Она отошла от окна и вдруг почувствовала, что больше не в состоянии выдерживать темноту, поселившуюся внутри ее, что еще немного, и она не выдержит и эта темнота взорвется горечью слез и хоть на мгновение снимет эту немыслимую тяжесть, темный свинцовый холод, который выдерживать в одиночестве она больше не в состоянии. Но… даже подобного — быстрых женских слез, облегчающих душу, — она позволить себе не могла. Так же как и попытаться ответить на настигающий ее внезапно, но все чаще и чаще вопрос: «Это невозможно, как они могли решиться на такое?» Подобных милосердных маленьких слабостей она не могла себе позволить. Это было бы роскошью, а в ее положении приходилось довольствоваться малым. И сейчас она должна была принять окончательное решение и действительно, вовсе не фигурально выражаясь, жизненно важное решение.
Она продолжала мерить шагами светлый ковролин своего огромного пустого кабинета (своего? А это действительно ее кабинет?!), но потом поняла, что обязана взять себя в руки. Уже все произошло, прошлого не исправить.