Операция с самого начала пошла не так. Агенты по розыску карманников срисовали Шкелета в толпе сразу и терлись неподалеку. Колька стоял на перроне, меж двух свистящих и дышащих паром составов — один до Ораниенбаума, другой до Красного Села. Пару бандитов Колька показал сразу, и агенты перестроились, чтобы не упустить их в толпе.
Тронулся поезд на Красное, платформа окуталась паром, и эти двое поспешили на выход. Карась, руководивший операцией, тут же направил двоих подчиненных следить за бандитами. Он всего на мгновение упустил из виду Кольку, к тому же на платформе оставалось еще три агента, но, когда дым и пар рассеялся, Кольки в толпе уже не было, будто растаял.
Агенты бросились в ораниенбаумский поезд, и тут случился скандал — их не пускали в вагоны. На скандал прибыли сотрудники транспортной ЧК, началось долгое разбирательство, и ушел второй поезд. По счастью, в него успел-таки вскочить один из агентов Карася. Он протолкался через пару вагонов в поисках Коли, но мальчика не было ни в одном из вагонов. На Дачной агента сняли и препроводили в ЧК.
Начальник уголовного розыска Кошкин рвал и метал. Карась не знал, куда деваться — провели на мякине стреляного воробья! Хуже всего было Скальбергу. Кольку наверняка раскусили прямо на вокзале. Черт, ну неужели нельзя было изучить расписание? Два поезда с одной платформы, ну это же явно шанс пустить по ложному следу. А транспортные чекисты? Вот с кем нужно было улаживать дела, они бы своих агентов сразу в поезда поместили, чтобы проследить, куда поедет Коля…
Следующие двое суток вся уголовка жила безумной надеждой, что бандиты ничего не заподозрили. Однако через два дня недалеко от Балтийского вокзала путевые обходчики нашли изуродованный труп подростка с запиской «с пралитарским приветам…».
Скальберг увидел Колю Григорьева уже голым, на мраморном столе в морге, со следами пыток и запекшимися ножевыми ранами на тощем, не сформировавшемся окончательно теле. На лбу у Коли кто-то вырезал — «Лев».
Это был самый сокрушительный удар, который когда-либо получал Скальберг. Тут бы запить, но возможности не представлялось — Белка после убийства Коли Григорьева внезапно сменил почерк, и работы стало ещё больше.
Обычно головорезы Белки предпочитали грабить хаты. Обносили они, конечно, и церкви, и кустарные мастерские, и склады, но, как правило, места, закрытые от случайных взглядов. Но вдруг что-то изменилось. Будто после страшного убийства Коли Григорьева Белка совсем края потерял и бросился, как бешеный волк, резать направо и налево, оставляя для легавых издевательские записочки.
Первым убили госслужащего Сеничева. Он с женой и матерью шел дворами с Моховой на Фурштатскую (и понесло же его напрямик, там обогнуть-то всего ничего), и во дворе дома номер семь по Литейному их встретили четверо. По свидетельским показаниям жены Сеничева, четверо сначала их ограбили, а потом сделали попытку снасильничать. Сеничев вступил в схватку и был застрелен в упор, после чего бандиты забили смертельно раненного мужчину ногами. Когда Сеничев испустил дух, бандиты велели передать пролетарский привет от Ваньки-Белки и скрылись.
Вторым погиб Куликов. Он работал шофером, и бандиты пришли за ним прямо в гараж, расположенный в Апраксином переулке. Куликов тоже был не робкого десятка, попытался отбиться пусковой рукояткой и даже одного, похоже, зацепил — на рукоятке остался клок рыжих волос. Его изрешетили из револьверов и тоже оставили сообщение от Белки.
Коллеги Скальберга видели, что эти две смерти обычных штатских взволновали сыскаря почти так же, как гибель Шкелета. Никто в уголовке не понимал — зачем Белке такая мелкая дичь? Он же ищет, где кусок жирнее! Однако Скальберг, похоже, понимал больше, чем прочие, — постоянно черкал перед собой какие-то схемы, стирал, чертил снова, но вытянуть из него не могли ни слова. Думали — слишком переживает неудачу. Кошкин пытался объяснить, что Александр не виноват, что Белка распоясался и они все равно его найдут, но Скальберг не унимался — носился целыми днями по городу, разыскивая кого-то.
Когда Скальберг не пришел на работу, Кошкин немедленно отрядил несколько агентов к нему на квартиру. Дома, на Расстанной, Александра не было, зато в его пиджаке обнаружилась записка: «Шурка, приходи завтра в 8 часов вечера на Таиров переулок, дом 3, где ты получишь важный материал по интересующему тебя большому и таинственному делу». Исполненные самых дурных предчувствий, агенты отправились по указанному адресу.
Если и было в Питере место, где агенту из уголовки не следовало появляться в одиночку, — так это Таиров переулок. Он и сто лет назад был клоповником, и до сих пор таковым оставался. Особенно не следовало сюда соваться Скальбергу, потому что большинство малин и притонов накрыли в Таировом под его руководством.
Скальберга нашел Завет, палевый беспородный пес, на нюх которого полагались, как на господа бога. Он сразу взял след, несмотря на то что пахло кругом лишь человеческими испражнениями, горелой бумагой и кислой капустой. Квартира, на дверь которой начал лаять пес, оказалась не заперта, хозяева, если таковые и имелись, давно не появлялись дома. В абсолютно пустой комнате с завешанными старым тряпьем окнами было темно и душно. Кошкин осветил помещение электрическим фонариком. Большинство агентов хоть и видало виды — народ за время войны будто озверел и вытворял черт знает что, — все же внутренне содрогнулось.
В комнате повсюду валялось мясо. Освежеванные руки и ноги, человеческое туловище с опаленной головой. Пол убитого определить не представлялось возможным, потому что с туловища кожу также содрали. Судя по порезам на теле — срезали ее лоскутами, а потом эти лоскуты свалили в кучу у стены. Глаза, нос, язык и уши у трупа были вырезаны, зубы выбиты. Воющего Завета едва вытащили из квартиры.
Через полчаса приехали криминалисты, совсем молодые ребята. Если бы не сопровождавшие их Кремнев, Сальников и Кирпичников, можно было подумать, что мальчишки заблудились. Но асы дореволюционного сыска деловито прошли вслед за своими учениками, и Кошкин успокоился — старики обязательно проследят, чтобы каждая мелочь отразилась в протоколе.
1911 год. Некрасивая история.
— Васька! Васенька! Какой же ты здоровый вымахал! — закричал еще с трапа позабывший о степенности мужчина в черном иноческом одеянии.
Немногие русские, прибывшие этим рейсом в Джибути, искренне удивились, что почтенный монах называл русским именем совсем юного эфиопа, тоже одетого в рясу и с камилавкой на коротко остриженной голове. Тем не менее юноша, радостно улыбаясь, тоже размахивал руками и кричал совсем неподобающее приветствие на чистом русском:
— Здравствуйте, ваше высокоблагородие!
Едва «высокоблагородие» сошел на причал, оба монаха бросились друг другу в объятия и продолжительное время стояли неподвижно, в слезах, будто отец и сын. В некотором роде так оно и было.
Весной 1897 года Александр Ксаверьевич Булатович, тогда еще корнет лейб-гвардии Гусарского полка, но уже военный советник негуса Менелика в войне с Италией, искал реку Омо, впадающую в озеро Рудольфа. Его отряд долгое время шел по следам исчезнувшей экспедиции итальянцев и однажды наткнулся на деревню, разоренную племенем кумо. Единственным, кто выжил, был трехлетний мальчик, которого русские не сговариваясь назвали Васькой. Возвращаясь в Россию, Булатович взял Ваську с собой, и маленький эфиоп жил с ним.
