Немного успокоившись, он без стука — дверь была распахнута — вошел в кабинет Дурана. Тот говорил по телефону. При каждом посещении его кабинета внимание Даниэля неизменно привлекали две вещи: то, что Дуран независимо от времени года никогда не снимал пиджака или пальто, отчего казался у себя в кабинете простым посетителем, а также его поразительное сходство с Сильвио Берлускони, еще не сделавшим пересадку волос. Дуран остался таким же лысым, каким был прежде итальянский политик (ныне демонстрирующий густую шевелюру без единого седого волоса), да он бы и ни за что не подвергся подобной косметической операции просто потому, что не отважился бы появиться на людях в роскошной бандане, какой повязал голову неподражаемый премьер-министр сразу после пересадки. В отличие от Берлускони Дуран не хотел быть смешным. Впрочем, неясно, была ли безупречная порядочность декана, отличавшая его от двойника, следствием моральных убеждений или того неоспоримого факта, что нецелевое использование до крайности скудных фондов отделения музыковедения потребовало бы сверхъестественных способностей.
Закончив телефонный разговор фразой «Чтоб вы провалились, ты и твое министерство образования», Дуран поднялся и пожал руку своему подчиненному.
— Добрый день, Даниэль Паниагуа.
Декан всегда обращался к нему по имени и фамилии. Как жены в американских телесериалах, которые ругают своих недалеких мужей, говоря: «Джон Макбридж, сейчас же оставь свой бокал с виски и послушай меня».
— Успокойся, дружище, тебе нечего бояться.
— Я и не боюсь.
Наглая ложь. Несмотря на «нечего бояться» и ободряющую улыбку Дурана, сердце Даниэля готово было выскочить из груди.
— Я хочу попросить тебя об услуге, — сказал Дуран.
Взгляд декана остался суровым, словно речь шла о строгом выговоре, но слова и особенно тон, которым он их произнес, оказали такой же успокоительный эффект, как флакон транквилизатора.
— Об услуге? Конечно, если это в моих силах. А что я должен сделать?
— Пойти на концерт.
Дуран открыл средний ящик стола, вынул программу концерта, и Даниэлю тут же захотелось в нее заглянуть. Но Дуран не выпускал ее из рук, словно хотел посильнее разжечь любопытство, отразившееся на лице Даниэля.
Тот попытался сделать вид, что программа его не интересует.
— Услуга заключается в том, чтобы пойти на концерт? И это все?
— Ты пойдешь на концерт не просто чтобы слушать музыку. Прежде всего ты отправишься туда, чтобы кое-что выведать.
— Хорошо, но о ком?
— О Бетховене. Ты же специалист по Бетховену, верно?
— Да, конечно. Я пишу о нем книгу. Я начал ее несколько лет назад, тогда еще был жив мой отец, но когда он заболел, я ее забросил, а после его смерти не нашел в себе сил к ней вернуться. Сейчас я хочу ее закончить, хотя бы для того, чтобы посвятить отцу и почтить его память.
— Весьма похвально, — заметил Дуран и после короткой паузы добавил: — На прошлой неделе я где-то прочел, что у Бетховена испанские корни.
— Его называли Schwarzspanier, то есть черный испанец, потому что он был очень смуглым, а некоторые даже говорят, что его предки были испанцами…
— Вставь это в свою книгу. Всегда надо помнить о родине.
— Дело в том, что род Бетховена происходит из Фландрии. Так как испанцы владели Фландрией в шестнадцатом и семнадцатом веках, вполне возможно, что какой-нибудь аркебузир соблазнил или, учитывая нашу репутацию, изнасиловал прапрабабку композитора.
— Пусть в твоих «Сумерках гения» это прозвучит достаточно отчетливо.
— Ты знаешь название книги? Как быстро разносятся слухи.
— У слухов длинные ноги. Вот, взгляни.
Дуран наконец вручил программу Даниэлю, и тот мгновенно пробежал ее глазами. Увидев стоявшее рядом с Бетховеном имя, он вздрогнул.
— Рональд Томас! Ты знаешь, кто это такой?
— Кое-что слышал.
— Этот человек находится в самом центре современного музыковедения, не говоря уже об области его особых интересов — исследовании творчества Бетховена, где ему нет равных. Все восхищаются его работами, к тому же он блестящий полемист. Одни его обожают и рукоплещут каждому его сочинению, другие проклинают и хотели бы, чтобы он поскорее ушел из музыкальной жизни.
— Ушел из жизни… то есть умер?
— Нет, приятель. Разумеется, не умер, просто утратил авторитет, был развенчан и признан бездарным.
— А на чьей стороне ты?
— Я полностью на стороне Томаса. Я уже несколько лет слежу за его работами и удивлен, что не слышал о его приезде.
— Думаю, он предпочитает держать это в тайне, так как приехал с особым, весьма особым концертом.
Даниэль, продолжая изучать программу, изумленно покачал головой:
— Десятая симфония Бетховена! Не может быть!
— Ты только что произнес ключевое слово: не может быть! Существует ли эта Десятая симфония в действительности?
— Этого никто не знает. Томас никогда не говорил, что ему удалось ее найти. Но он реконструировал ее на основе множества фрагментов, разбросанных по всей Европе, и тем самым окончательно вывел из себя самую простодушную и консервативную часть музыковедов. Существует около двухсот пятидесяти тактов первой части, хотя симфония обычно состоит из четырех. Если верить программе, которую ты мне только что вручил, завтра вечером он исполнит именно их.
— Вот увидишь, — сказал Дуран, с удовольствием наблюдая за волнением Даниэля, — концерт будет почти подпольным. Он нигде не объявлен и состоится не в публичном месте, а в частном доме Хесуса Мараньона, куда пригласили только избранных.
— Не важно, что придут немногие, ведь некоторые из них настроены весьма воинственно и могут появиться на концерте во всеоружии.
— Во всеоружии? Что ты имеешь в виду?
— Крики, топот, свист. Почти никто не сомневается, что после Девятой симфонии Бетховен собирался сочинить следующую, но нет никаких доказательств того, что фрагменты, собранные Томасом, предназначались для одной и той же части.
— То есть мы можем присутствовать при рождении музыкального монстра, некоего Бетховенштейна.
— Все зависит от того, как Томас «сшил» те немногие фрагменты, которые сочинил Бетховен. В сущности, я ожидаю услышать анданте ми-бемоль, а после него аллегро до минор. Это я почерпнул из специальной литературы. Но остается узнать, как Томас оркестровал эту вещь, потому что у нас не только мало нот, но мы не знаем, какие инструменты должны их исполнять.
— Разве этого нельзя понять исходя из практики того времени?
— И да и нет. Бетховен ломал каноны оркестровки. Чтобы было яснее: он первым применил в симфонии флейту пикколо и тромбон. А Томас может дать валторне музыкальную фразу, которую Бетховен доверил бы кларнету. Или наоборот. А разве ты не пойдешь со мной?
