— Верстах в пяти.
— Что ж ты молчишь, старый хрыч? Встречать уж пора.
— Дык я не молчу. Это ты меж плетней заплутался.
Атаман обернулся к ближайшей хате, у которой стояла молодая казачка с длинной, ниже пояса, косой.
— Маришка, а ну клич сюда весь народ, отряд подъезжает ужо!
Девица, одернув кружевную кофточку, опрометью помчалась к соседним домам…
Драгунский отряд, переправившись через Терек, собрался в стройную колонну и мягко зарысил к станице. Впереди — командир на воронце, следом — унтер, подгоняя буланого. У крайних хат уже толпились станичники, державшие в руках щедрые, с пылу с жару, угощения. Атаман, завидев арбы с ранеными, посуровел лицом, выдвинулся вперед и отвесил им низкий, до земли, поклон. Старики вытянулись во фрунт, приложив заскорузлые пальцы к мохнатым шапкам. Бабы принялись крестить всех без разбора: и здравых и увечных.
— Вот из-за таких минут, Прохор, и стоит жить, — сказал командир чуть хрипловатым голосом.
— Мне, Илья Петрович, стыдно признаться, иногда, плакать хочется, когда такие встречи наблюдаю.
— И мне, — пробурчал командир, выезжая из строя. — Протягивай колонну по улице, а я к атаману, хаты определять.
— Слушаюсь, господин поручик, — казенным тоном отчеканил унтер, хорошо сознавая, что отряд застрянет уже на входе в село…
Так оно и получилось. Едва достигнув толпы, «оказия» увязла в ней, как гусеница в сметане. Драгуны принялись за угощенья, спешились, начали балагурить с молодками, выпивать со стариками, трепать за вихры детвору…
Но шумную встречу неожиданно прервал сиплый окрик Кузьмича, добросовестно бдевшего на посту.
— Тише, вы!.. Тише!..
Народ не сразу, но примолк. Атаман, беседуя с поручиком, вскинул взор на вышку.
— Что там у тебя?
— Кажись, выстрелы в дальнем лесу… Слышите?
— Вроде бы.
— Я вот думаю, не наши ли там под татарина попали? Аккурат, должны были сегодня возвернуться.
— Ух ты, мать честная! — схватился за голову атаман. — И правда. Наши-то станичники намедни за покупками уехали, должны были назад с пятигорской «оказией» возвертаться. Неужто, они?!
— Посмотреть, что ль? — участливо спросил командир.
— Сделай милость. А я здесь пока твоих раненых определю. Пособи…
— Хорошо… Кхе, кхе. Только у меня там двое тяжелых, им особый уход нужен. Так что ты уж расстарайся.
— Не беспокойся, все будет в лучшем виде. У меня тут в самый раз кто-то про тяжелых спрашивал. Устроим всех, не переживай.
— Вот и славно… Кхм… Прохор, ты где!?
Унтер выбрался из толпы с куском хлеба, укрытым вяленым мясом и перьями зеленого лука.
— Я здесь, ваш бродь.
— Луку нажрался?
— Маненько закусил.
— Превосходно — спать будешь в собачьей конуре, а теперь командуй сбор.
— Эскадро-он! — Без лишних слов гаркнул Прохор, отдав хлеб мальчугану. — По ко-оням!
Драгуны, молча допивая, дожевывая и глотая целиком, взметнулись на лошадей.
— Ты глянь, как дрессированные, — с сожалением покачала головой Надежда. — Хоть бы спросили: куда, зачем?
— За мно-ой… ры-ысью! — раскатисто крикнул командир, и в этом голосе, суровом и лихом одновременно, не осталось и капли нежной хрипотцы, что слышалась чуть раньше при встрече с гостеприимными станичниками. — А-арш!
Кони, спесиво вздрогнув, пулей сорвались с места. Облако пыли накрыло встречающих…
— Теть Надь… кхе, кхе, — прокашлялась Маришка, — а тебе кто-нибудь тут глянулся, аль нет?
— А то… Конечно.
— Кто?
— А тебе?
— Мне помощник командирский.
— Конопатый?
— Ага, светленький.
— Не-е. Я люблю темных и скуластых, чтоб желваки под кожей ходили. Как у командира, к примеру… Шрам у него на щеке, видала?
— Не, я на стариков не смотрю.
— Какой же он старик — годов тридцать, не боле.
— То и есть, старик.
— Это кто для тебя старик?! — подбоченилась Надежда. — Мож, и я тогда старуха?
— Конечно, — хихикнула Маришка. — Тебе ж в прошлом годе тридцать стукнуло.
Глава 2
1994 г.
Шла последняя минута 1994 года. Молодые люди с фужерами в руках беспокойно поглядывали то на часы, то на своего приятеля, нервно истязавшего толстую бутылку шампанского. Наступал ответственный момент. Пробка должна была покинуть горлышко ровно в 12–00, точнее в 00–00 (время без времени). Судя по легкому волнению на лицах собравшихся, последнее условие для них что-нибудь да значило.
— Внимание, готовность! — предупредил высокий молодой человек с прической-бобриком и серыми, как дым, глазами. — Даю обратный отсчет… 5–4–3–2–1 — Пуск!
Тот, что безуспешно теребил упрямую бутылку шампанского, схватил со стола кухонный нож и с силой ударил им в ребро пробки. Щедрая пена брызнула за миг до того, как стрелка шагнула в новый 1995 год.
— Ура-а! — загремел басовитый квартет.
— Успе-ел! — закричал разливающий.
— Краса-авец! — подхватили друзья.
— Сам зна-аю!
Осушив поднятые фужеры, в которые попали только брызги пены (остальное пролилось на скатерть), компания принялась за разносолы.
— Молодец, Лева, — прошамкал темноволосый крепыш, надкусив бутерброд с рыбой (а именно — с селедкой). — Я думал, что завалишь операцию.
— Красавец! — поддержал его блондин с коротким чубчиком. — Быстро сообразил.
— Заклинила зараза в самом ответственном месте, — посетовал разливающий. — Но у меня ж не забалуешь. Сработал по плану «В».
— Хорошо, что здесь нет посторонних, — усмехнулся обладатель бобрика. — Нормальный человек принял бы нас за идиотов — операцию по освобождению пробки обсуждаем. Умные ли?
— Ты не прав, Денис, — возразил крепыш. — Если б нормальный человек знал, что в этих мелочах отражаются боевые качества характера, то сам бы все прекрасно понял. Меня, когда в отряд принимали, лампочку заставляли вкручивать… без стула… и без лампочки.
— Тебе повезло, Стас. А я дубовый стол без двух ножек на руках держал… полчаса. На нем — чашка с кофе… до краев.
— А мне просто морду набили в спортзале, и все, — ностальгически вздохнул блондин. — Песня, а не приемка.
— Ты так говоришь, Антон, будто нам ее не били, — хмыкнул разливающий. — Меня даже на «болячку» взяли в конце спарринга, неделю потом рука не гнулась.
