Книга Неподобающая Мара Дайер - Мишель Ходкин

КЛАДБИЩЕ ЛОРЕЛТОНА,

РОД-АЙЛЕНД

Солнце отражалось от полированного красного дерева гроба Рэчел, слепя глаза.

Я пристально смотрела на этот ящик — пусть свет иссушает мои роговицы — и надеялась, что придут слезы. Я должна была плакать. Но не могла.

Но все остальные могли и плакали. Люди, с которыми она даже никогда не говорила, люди, которые ей не нравились. Здесь было множество народу из школы, и все заявляли, что имеют право на частицу Рэчел. Были все, кроме Клэр и Джуда. Их поминальная служба прошла днем.

День был серо-белым — жгучий зимний день Новой Англии. Один из моих последних дней здесь.

Дул ветер, и кудри хлестали меня по щекам. Горстка скорбящих отделила меня от родителей — черных силуэтов на фоне бесцветного непокоренного неба. Я съежилась и плотнее закуталась в пальто, закрываясь от немигающего взгляда матери. Она наблюдала за моей реакцией с тех пор, как меня выписали из больницы; она первая прибежала той ночью, когда мои вопли разбудили соседей, и именно она застала меня плакавшей в стенном шкафу на следующий день. И лишь два дня спустя после того, как мама нашла меня, ошеломленно мигавшую, сжимавшую в окровавленной руке осколок разбитого зеркала, она настояла на том, что я нуждаюсь в профессиональной врачебной помощи.

Что я получила, так это диагноз. «Посттравматический стресс», — так сказал психолог. Очевидно, ночные кошмары и дневные галлюцинации были для меня теперь нормальным явлением, и кое-что в моем поведении в кабинете психолога заставило его порекомендовать поместить меня в лечебницу для хроников.

Я не могла допустить, чтобы меня туда упрятали. Вместо этого я предложила переехать.

Я помнила, как мама широко распахнула глаза, когда я упомянула о переезде спустя несколько дней после того катастрофического посещения психиатра. Она смотрела на меня так осторожно, так подозрительно, будто я была бомбой под ее кроватью.

— Я действительно думаю, что переезд поможет, — сказала я, на самом деле вовсе в это не веря.

Но мне уже две ночи не снились кошмары, и случай с зеркалом (о чем я не помнила), очевидно, был единственным в своем роде. Психолог просто слишком резко среагировал, как и моя мать.

— Почему ты так считаешь?

Голос мамы звучал ровно и небрежно, но ее ногти все еще были обкусаны до мяса.

Я попыталась припомнить беседу, которую вела с психологом, — по большей части говорил он один.

— Она всегда была в этом доме… Я не могу ни на что смотреть, не думая о ней. И, если я вернусь в школу, там я тоже буду видеть ее. Но я хочу вернуться в школу. Мне нужно снова ходить на занятия. Мне нужно думать о чем-нибудь другом.

— Я поговорю об этом с твоим отцом, — сказала мама. Глаза ее внимательно изучали мое лицо.

По каждой морщинке на ее лбу, по наклону подбородка я видела, что она не понимает, каким образом ее дочь могла до такого дойти: улизнуть из дома и очутиться в последнем из мест, где должна была очутиться. Она часто спрашивала меня об этом, но, конечно же, я не знала, что ответить.

Я вздрогнула, услышав раздавшийся словно из ниоткуда голос старшего брата.

— Думаю, вот-вот закончится, — сказал Даниэль.

Сердце мое перестало биться так часто, когда я снизу вверх посмотрела на него. У него было смуглое лицо — в этом мы различались — и темные волосы, как и у меня. Тут священник действительно попросил всех склонить головы и помолиться.

Я неловко шевельнулась — ломкая трава похрустывала под моими сапогами — и посмотрела на мать. Мы не были религиозны, и, честно говоря, я сомневалась, как поступить. Если и существует какой-то протокол поведения на похоронах лучшей подруги, я не получила заметок на память. Но мама склонила голову, ее короткие черные волосы упали на лицо с идеальной кожей, когда она оценивала меня, изучала меня, чтобы увидеть, как я решу поступить.

Я отвернулась.

После растянувшихся на целую вечность секунд головы поднялись, словно все стремились оставить все это позади, и толпа рассеялась. Даниэль стоял рядом со мной, пока одноклассники по очереди говорили мне, как им жаль, и обещали поддерживать со мной связь после нашего переезда. Я не была в школе со дня трагедии, но некоторые из них приходили навестить меня в больнице. Наверное, просто из любопытства. Никто не спросил, как все произошло, и я была этому рада, потому что ничего не смогла бы им рассказать. Я все еще не помнила.

Пронзительные крики нарушили приглушенную атмосферу похорон: сотни черных птиц пролетели над нашими головами во всполошенном биении крыльев. Вороны расселись на лишенных листвы деревьях у парковки. Даже природа теперь оделась в черное.

Я повернулась к брату:

— Ты припарковался под теми воронами?

Он кивнул и пошел к машине.

— Невероятно, — сказала я, двинувшись за ним. — Теперь нам придется уворачиваться от помета целой стаи.

— Тьмы.

Я остановилась.

— Что?

Даниэль повернулся.

— Тут тьма-тьмущая ворон. А не стая. И… Да, нам придется уворачиваться от птичьих фекалий, если ты не предпочитаешь поехать с мамой и папой.

Я улыбнулась, почувствовав облегчение, — сама не знаю почему.

— Я — пас.

— Так я и думал.

Даниэль помедлил, поджидая меня, и я была благодарна ему за возможность спастись. Мы отделились от остальной группы, и я оглянулась, чтобы убедиться, что мама не наблюдает. Но она была занята разговором с семьей Рэчел — мы были знакомы годами.

Было слишком легко забыть, что родители тоже оставляли все позади: отец — юридическую практику, мама — пациентов. А Джозеф, хотя ему было всего двенадцать, не потребовал объяснить, почему мы переезжали, и без жалоб смирился с тем, что ему приходилось распрощаться с друзьями. Когда я об этом подумала, я поняла, что выиграла в семейной лотерее. И сделала заметку себе на память относиться к маме более терпимо. В конце концов, мы уезжали не по ее вине — по моей.