и тебе хорошо. Говорят: «Ищите женщину». Это правильно, очень правильно. В истоке наших поступков почти всегда женщина. Делаешь что-то, а сам думаешь, как бы она к этому отнеслась.
Только что сидел весь опущенный, расслабленный и вдруг воодушевился.
— Для меня всегда на первом месте работа. Успокаиваешься, только поняв, что сумел время преобразовать, материализовать, что ли. Своим трудом его овеществил. А?
«Этот вечер никогда не кончится», — подумал я.
К нам подсел один из промокших мужчин. В носках. Он старался держать голову прямо, она сваливалась набок.
Пал Палыч болезненно поморщился.
— Уйди, — внятно сказал я мужчине.
Он поднялся, с грохотом опрокинув стул.
Дождь кончился.
На пустынной набережной хозяйничал ветер. По реке плыл ярко освещенный речной трамвайчик, музыка в радиорубке наяривала вовсю, хотя пассажиров на палубе не было видно.
— А если нам по реке прокатиться? — предложил Пал Палыч.
— Поздно уже, — сказал я.
— Разве поздно?
Он облокотился о каменный парапет и громко крикнул вслед удаляющемуся пароходу:
— Эгей!
Дрожащий звук долго висел над водой.
Замедлив шаги и пристально на нас посмотрев, проследовал милиционер.
— Можем ко мне пойти, — предложил я.
— Да нет, не стоит, — сказал Пал Палыч. — А впрочем, поехали.
Он сел в угол, под торшер, в одну точку уставясь. Отбрасывал мрачную тень на обои. Предложенное мной яблоко машинально схрумкал.
— Ты не беспокойся, я сейчас уйду.
Но огрызок в пепельнице покоричневел, а он все сидел.
НЕДОСКАЗАННОЕ
Разве нельзя понимать друг друга молча?
Пал Палыч сказал:
— Каждому по силам заглянуть в будущее ровно настолько, чтобы увидеть: это мгновение, этот час, этот день, этот год пройдет, и то, чего не сделал сейчас, может быть, уже не сделаешь никогда. Каждый способен заглянуть в будущее на один поступок — тот, который нужно совершать именно в эту минуту. И там, в будущем, которое наступит в следующее мгновение, об этом поступке вспомнится — как о совершенном или несовершенном. Отвернуться, пройти мимо — легче не бывает. Иногда я думаю: главное — начать… Пусть с мелочи, с пустяка. Помочь донести тяжелую сумку… Уступить место… А продолжение придет само, и уже не сможешь остановиться. Будешь разматываться, словно клубок шерсти. Понимание рождается из доброты. Поступки, которыми ты одаришь других, породят другие добрые поступки. Цепная реакция будет умножать их число ежедневно. Да так и должно быть. Каждый, кто принимает добро, должен тут же поделиться с другими, с первым встречным, с каждым, кто нуждается в твоей помощи. Но опускаются руки, гаснет улыбка, если натыкаешься на злой взгляд, слышишь недоброе слово. Немногим хватало терпения… Да, доброта, сочувствие даются вычитанием из личного запаса времени, сил. Вычитанием из твоей жизни, которая проходит… Столько вокруг неустроенности, хлопот и забот, что кажется, жизни не хватит… Этому — улыбнуться, тому — помочь, третьему — одолжить, пятого — навестить, десятого — успокоить. Как исхитриться все успеть?
ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА
Утро вечера мудреней. Утро больней ночи.
Тянулось время, томительно вытянулись строгие белые корпуса.
На последнем этаже, в операционной, горели резкие и холодные, как блиц, голубые лампы.
Ветерок принес с клумбы приторный запах цветов.
Со звоном захлопнулась где-то фрамуга. Шумно зааплодировав, снялся с карниза голубь. Две женщины в белых халатах везли на тележке погромыхивающие алюминиевые котлы.
От ворот двигалась стайка медсестричек. Утренняя смена. Одна то и дело забегала вперед, демонстрируя подругам новое платье. Те одобрительно щебетали. Галочка подошла ко мне.
— Ольгу Максимовну ждешь?
— Ну? — сказал я.
— Она вчера уехала. В тур. Ленинград — Минск — Таллин.
Я медленно раскачивался на каблуках, не зная, что сказать. Наконец вымолвил:
— Хорошо живете.
И не оглядываясь пошел к воротам.
Даня с утра подводил философскую базу под очередную свою неудачу.
— В сущности, жизнь человека — постоянный переход из одного стада в другое. Из школы — в институт, из института — в трудовой коллектив… До чего надоело каждое утро себя за шиворот на службу тащить!
— Ты Голубкиной это скажи, — огрызнулся я.
Пал Палыч принимал поляков. Я ему записку оставил. И Танечку предупредил.
— Шутишь, что ли? — не поверила она.
— На два дня, — сказал я.
В аэропорту, вот где чувствуешь себя по-настоящему современным человеком. Ревут двигатели, взмывают и приземляются металлические махины, а тебя этим не удивишь. Ты и сам сейчас сядешь в такую. Идешь чуть лениво, будто тебе каждый день доводится одолевать эту немыслимую высоту, с которой не разглядеть даже вершину Памира, словно тебя, поднимающегося по трапу, видят твои прадедушки и прабабушки, которые такой ужасной участи для потомка и вообразить не могли. И дабы их успокоить, ты улыбаешься, показывая, сколь необоснованно их волнение. И даже чувство покровительственной гордости испытываешь — ведь как-никак приобщен к тайне появления этих гигантов. Видел, как они зарождались в проектах. Но при воспоминании о работе — кульманах и карандашах — нехорошо саднит под ложечкой.
Садишься в жестковатое кресло. Можно вздремнуть. Или почитать. Современный человек не привык впустую тратить время.
— Пристегните ремни. — Стюардесса идет по салону, проверяя, все ли исполнили требование. Самолет выруливает на взлетную полосу. Быстрей, еще быстрей, чтоб дух захватило. Легкая перегрузочка, скрежет, как по гравию… Оторвались.
Мощно и ровно работают двигатели. И вдруг провал, падение, сердце екает… Воздушная яма.
В Ленинграде дождик и довольно прохладно. Лужи, плащи, зонты.
Группа медицинских работников сейчас на экскурсии. Будет через час. Это информация администратора гостиницы.
— А свободные номера есть? — спросил я.
— Заполняйте карточку.
Какой-то парень отирался возле. Едва я присел к столику, он тут как тут. Помятый пиджачок, сигарета прилипла к губе.
— Ты сам откуда? Откуда? — дернул меня за рукав.
Я посмотрел на его руку, потом на него самого. Он, разумеется, намека не понял.
— Из Москвы, — сказал я.
— Какие там у вас новости?
— Что тебя конкретно интересует?
— Ну так, вообще.
— Вообще все в порядке.
— Тогда дай рубль, — сказал он.
На смену появился другой. Небольшого роста, коренастый, в сером затасканном плаще. Черные курчавые волосы, похоже, давно не чесаны, он в них то и дело запускает пятерню. Искоса поглядывал сонными зеленоватыми глазами.
Я от него незаметно отодвинулся. Не тут-то было.
— Не скажете, сколько времени?
— Без двадцати пять.
— А вы не из Москвы случайно?
— Я с твоим приятелем этот вопрос уже обсудил.
— Каким приятелем? — удивился он.
Вдруг захотелось совсем уйти. Когда долго ждешь, у ожидания появляется привкус ненужности.
— Вы меня с кем-то путаете, — снова пристал кучерявый.
— Исчезни, — посоветовал я.
И замер. Сердце словно споткнулось, неприятно-теплая волна разошлась по телу. Ольга пересекала холл, стягивая с головы яркий платок. Каблучки ее звонко стучали по мраморному полу.
— Привет, — сказала она. —
