Невестку его я никогда не видела, а вот внуков и внучек видела нередко: тоненькие девушки с распущенными черными волосами выпархивали из дома то в белых шортах и с ракеткой в руке, то в нарядных шелковых халатах, иногда их сопровождали бравые американские лейтенанты; такие же тоненькие юноши с гладко причесанными волосами то красовались за рулем машины, а то возвращались домой верхом на прекрасных холеных лошадках. Так вот, они уехали, а он решил остаться. Слуги все отпущены. За исключением каймынды Чжана. «Но этот меня едва ли когда-нибудь покинет».
Время летело незаметно. Пора было уходить и мы уже поднялись, благодаря профессора за приятно проведенный вечер, когда он вдруг сказал:
— Задержитесь еще немного. Хорошо? Позвольте мне показать вам свою коллекцию старинного фарфора. Но всей вероятности, это последний раз, когда я могу это сделать, а из всех вещей, принадлежащих мне прежде и сейчас, эта коллекция мне дороже всего.
— Мы будем очень рады, только… почему вы думаете, что это в последний раз?
— Ну, ее конечно отберут. Или — если успею — я сам передам вазы в музей. Пожалуйста, пройдите сюда.
Мы шагнули в другую комнату, и я остановилась, встретившись взглядом с хорошенькой совсем юной девушкой в китайском халате с глухим высоким воротником, с двумя недлинными густыми косичками. Ее портрет стоял на узком резном шкафике. Высокие свечи по бокам, бронзовая курительница, над которой вился легкий ароматичный дымок, несколько осенних цветков в плоской вазе.
— Кто это? — спросила я, тут же запоздало сообразив, что спрашивать не следовало, — Какая прелестная!
— Моя дочь, — ровным голосом ответил профессор, и только орехи в его тонких пальцах вдруг ожили и начали свой
нескончаемый хоровод, — Моя дочь Гуй-гуй. Она была убита во время студенческих беспорядков в 1935 году. В Пекине. Горячие молодые головы! Им не нравилось что правительство позволяет японцам хозяйничать в Китае, как в своей вотчине, и они устроили демонстрацию. Ну и вот… Сюда, пожалуйста, в эту комнату.
Мы вошли в высокий просторный зал с красными лакированными колоннами, слабо освещенный свисавшим с потолка резным фонарем. Профессор щелкнул выключателем и скрытые за карнизами неоновые трубки, разом вспыхнув, залили помещение голубоватым светом. По залу были симметрично расставлены узкие длинные столы черного дерева, а на них идеально ровными рядами стояли фарфоровые вазы и пиалы всех возможных цветов и оттенков, изысканных линий и чудесных пропорций.
— Вот смотрите, — эти относятся к эпохе династии Сун, — говорил профессор, указывая на светлые, чуть тронутые желтизной вазы, волшебным светом светившиеся изнутри, рядом с которыми выстроились густо-красные, цвета только что пролитой крови, — А вот эти — современницы Минских императоров. — Хороши, неправда ли? Тогда был в моде бирюзовый цвет — все его оттенки. Эти, — он указал на иссиня-белые гладкие вазы, — обязаны своим появлением на свет капризу любимой жены одного из Канских властелинов…
Мы ходили между столами и рассматривали вазы — синие и терракотовые, с изящными блеклыми рисунками и закутанные в паутину мельчайших трещин, прозрачно-золотистые и тускло-золотые, как осенние листья, аметистовые, с затаенным огоньком внутри, вроде того, что теплится в спелых виноградинах, и совсем черные…
— Какая красота! — одновременно вырвалось у мужа и у меня.
— Я рад, что доставил вам удовольствие, — спокойно сказал профессор, — эти вазы собирали еще мой дед и мой отец. И сам я. Всю жизнь. Ну, а теперь настало время расстаться с ними.
— Вы думаете, что их у вас… реквизируют? — спросил муж.
— Ну, может быть не сразу, но со временем, конечно. Поэтому я и предпочел бы передать их в музей сам. Тогда есть маленький шанс, что они сохранятся, не попадут под горячую руку кому-нибудь из сокрушителей прежних зол.
— Вы считаете, что это неизбежно?
— Если вы укажете мне революцию, которая обошлась без истребления ценностей прежнего ненавистного ей строя, я буду вам весьма признателен. Сам я о таких не слышал, хотя много интересовался этим вопросом.
— Профессор Као, извините мою нескромность, — отважилась я. — Но почему — если вы уверены в этом — вы не уехали со всей вашей семьей в Гонконг, не увезли с собой эту изумительную коллекцию.
— Ради бога, не извиняйтесь. Я понимаю, что это может показаться странным. Видите ли, не уехал я со всеми по несколько причинам. Во-первых, как историк, я не могу пренебречь возможностью взглянуть собственными глазами на историческое событие большой важности и проверить кое-какие свои исторические прогнозы. Куда устремится вскоре моя страна? Ввысь? В пропасть? Или, описав круг, вернется на старую пыльную, но хорошо утоптанную и привычную дорогу? Согласитесь, что наблюдать это было бы интересно. Во-вторых мне надоело бегать. Первый раз моя семья спасалась бегством от приближающегося врага еще в 1900 году. Во время боксерского восстания. Узкие горные тропы, забитые людьми, повозками, мулами. Выстрелы, крики, плач. А до этого прощанье с нашим старым домом, осиротевшим и съежившимся на глазах…
— Этим домом?
— Нет, я говорю о родовом гнезде в Пекине. Удобный красивый дом. Только мне было тяжело жить в нем после… после смерти дочери, и, когда в 1937 мы снова бежали — уже с несравненно большом комфортом — я в него уже не вернулся.
— В 1937 году?
— Да. Когда в Северный Китай вошли из Маньчжурии японцы. Мой сын был в Нанкине. В правительстве. Он задолго до того стал настаивать, чтобы мы уезжали из Пекина и увозили бы все ценности. Мне было в общем все равно в то время, однако, мою жену нельзя было упрекнуть ни в беспечности, ни в медлительности, и мы уехали в Чунцин за месяц до того, как японские танки пересекли границу. — Он на мгновение умолк, и орехи быстрее заработали в его руке. — Так что вы можете себе представить, что мне успели несколько надоесть панические разговоры, предотъездная сутолока, сборы… и я решил сидеть на месте, — И вдруг профессор Као насмешливо улыбнулся, — Думаю, однако, что третья причина самая веская и самая верная. Мне очень наскучило мое большое шумное и требовательное семейство. И больше всех жена сына. Терпеть не могу истеричных женщин и считаю, что корыстолюбие — черту характера весьма распространенную — надо уметь скрывать. Наверное я остался и не позволил увезти эту коллекцию именно из-за жены сына и, если я когда-нибудь об этом пожалею, она будет отомщена. Ну, а сохранить эти вазы я просто не смогу. Отсюда мне придется переехать. Даже, если дом этот у меня не отберут — в чем я сомневаюсь — содержать его в порядке возможности у меня не будет.
