был комфорт и любовь. Это было все, что я любила.
Он придвинулся ближе, но я сильнее прижала нож к груди, и он остановился. — Что ты видела?
Я посмотрела ему в глаза и сглотнула. Все. Слишком много. Я не могла ничего сказать, но он должен был увидеть это в моих глазах. Папа умел читать других.
Он еще раз посмотрел на Нино, потом на человека на земле. — Он заслужил это, понимаешь?
Я всхлипнула, качая головой, и не хотела слышать больше ни слова. Я просто хотела уйти, уйти отсюда, хотела темноты и тишины. Но я не могла уйти сейчас, не раньше, чем сделаю то, что должно быть сделано.
Несмотря на то, что каждое слово словно шрапнель в горле, я прохрипела. — Не делай ему больше больно.
— Почему бы тебе не подняться наверх? — сказал отец, протягивая руку. Он еще раз обменялся взглядом с Нино, который переместил свой вес. Может быть, они думали, что я не замечаю, но я замечала. Я замечала все, каждую мелочь, неважно, насколько она была незначительной. В этом была проблема, а теперь мое спасение.
Я отступила еще дальше и вдавила нож в свою плоть. Острие пронзило кожу, и я застонала, не привыкшая к боли, но готовая ее терпеть.
Нино снова поднял руки.
— Mia cara, брось нож.
— Прояви милосердие.
Отец коротко взглянул на мужчину, и по его глазам было ясно, что он этого не сделает. Отец никогда не лгал мне, не солгал и сейчас. — Я не буду. Даже ради тебя. Это то, что ты еще не можешь понять.
Мужчина открыл глаза и посмотрел на меня. Он хотел смерти. — Тогда убей его. Только не делай ему больше больно.
Отец посмотрел на меня, потом на мужчину, и выражение его лица снова стало жестким. Нино покачал головой, как будто его раздражала вся эта ситуация, подошел к мужчине, схватил его за голову и сильно дернул. Я услышала, как сломалась его шея, как свет покинул его глаза, но вместе с ним ушли ужас и страдание.
Я с грохотом выронила нож. Папа и Нино смотрели на меня так, будто я вот-вот сломаюсь.
Я бросилась вон, ускользая от отца, и побежала быстрее, чем когда-либо прежде. Я знала эти коридоры наизусть, даже в темноте, которая скрывала их сейчас. За последние несколько лет я слишком часто бродила по ним ночью.
Свет преследовал меня, когда папа и Нино пытались поймать меня и включали лампы, свисавшие с низкого потолка. Но я сворачивала за угол, не сбавляя скорости.
Их крики эхом отдавались в подвале, когда они бежали за мной.
Слезы жгли глаза, ослепляя меня. Но мне не нужно было их видеть. Я следовала за своей памятью, пока не добралась до подвала под особняком Фабиано и не спряталась в кладовой в большой коробке, которая была заполнена выброшенной одеждой лишь наполовину.
Я свернулась в клубок и закрыла коробку с головой, уставилась в темноту, борясь с тошнотой и пытаясь заглушить гул в ушах.
Вскоре темнота и тишина возымели действие, и мой пульс замедлился, а затем и гудение в ушах утихло. Сладкое забвение.
2
Грета
Голоса разносились по комнате.
— Это гребаный беспорядок, — пробормотал Фабиано.
— Можете себе представить, как она напугана? — сказала Леона с болью в сердце.
Услышав ее голос, мое собственное сердце сжалось. Затем я поняла, о ком она говорит — обо мне.
Она переживала за меня, беспокоилась, что я испугалась. Боюсь ли я? Должна ли я бояться?
Отца? Всех мужчин в моей семье? Своего родного брата? Я не знала, что чувствую. В основном, я не хотела чувствовать, прост хотела быть в темноте и тишине, в полном одиночестве.
— Сомневаюсь, что это все, что она теперь будет чувствовать. Увидев что-то подобное, ты меняешься, — сказал Фабиано. Они не думали, что я здесь, потому что не знали, что у меня есть код к их части подвала.
Их голоса исчезли, вероятно, чтобы помочь моей семье искать меня.
Восемь часов спустя — в какой-то момент я начала считать, как мягко стучит секундная стрелка моих наручных часов — мне пришлось покинуть свое убежище. Мне нужно было в туалет, а ноги и спина болели от того, что я так долго лежала калачиком. Когда я убедилась, что осталась одна, я открыла крышку и вылезла наружу. Кровь на моей одежде сделала ткань жесткой, но я больше не чувствовала медного запаха. Мой нос уже был к нему невосприимчив.
Я задрожала. В подвале было холодно даже в это время года. Я не замечала раньше, но мои пальцы рук и ног окоченели от холода. Я огляделась в поисках места, где можно было бы пописать, но каждый угол казался мне хуже другого. Мне было стыдно за то, что я так оскверню подвал Фабиано.
В голове всплыло воспоминание о луже крови в камере, и я снова содрогнулась. Может быть, я смогу продержаться еще несколько часов... но что потом? Я не могу вернуться в свой дом, пока не могла.
Я обняла себя и задрожала еще сильнее.
Что же мне теперь делать?
Я посмотрела направо и пошла в угол. Меня вырвало, когда я коснулась окровавленной ткани своего купальника, чтобы отодвинуть его в сторону и пописать. Присев на корточки в углу, я поспешно опустошила мочевой пузырь, затем оделась так же быстро, как и разделась, и поспешила обратно в свое убежище. Мне нужна была тишина, нужна была темнота, еще более темная, чем в кладовке, достаточно темная, чтобы отключить мою слишком точную память, воспроизводящую каждую деталь страдальческого лица мужчины. Я даже не знала его имени. Вспомнит ли кто-нибудь его? Я хотела забыть, но разве это неправильно с моей стороны — желать чего-то подобного? Я свернулась калачиком, поверх одежды в коробке, затем закрыла крышку.
Я не спала, хотя устала и не спала уже больше суток и просто продолжала считать секунды, пытаясь успокоить себя знакомым звуком.
Прошло одиннадцать часов с тех пор, как я убежала, когда снова услышала голоса, но на этот раз это были не только Фабиано и Леона. С ними были папа, Нино и Невио.
Я стала еще меньше и дышала очень медленно и тихо, чтобы они меня не услышали.
Они были не в кладовой, а в коридоре
