страшно.
— Хочу, — сказала она радостно, и тут же вспомнила о том, что сегодня они втроем думали пойти в парк напротив школы и покататься на чертовом колесе перед самым его закрытием.
Теперь точно не успеют. До закрытия осталась неделя, а Лаврика вряд ли выпустят из больницы так быстро. А она так хотела покататься, впервые в жизни попробовать, держа их за руки, перебороть этот страх высоты…
Мимо них на каблуках процокала учительница, и Егор и Ника одновременно сделали друг другу большие глаза, когда поняли, что оба получат нагоняй.
— Меня же «немка» убьет! — пискнула Ника, бегом бросаясь прочь по пустому коридору.
— Ник, в семь на колесе! — сказал он ей вслед, и почему-то при мысли о том, что сегодня они с Егором впервые пойдут куда-то вдвоем, без Лаврика, в животе у нее образовалась пустота.
Они хохотали, как ненормальные, сидя в кабинке, и подначивали друг друга страхом высоты, поднимаясь на колесе все выше и выше. Ника была белая как снег и не отпускала руку Егора ни на секунду, но когда он, всерьез перепугавшись за нее, перестал поддразнивать и начал успокаивать и уговаривать не смотреть вниз, фыркнула и сказала, что вообще не боится.
Она поднялась с сиденья…
— Так, — сказал Егор торжественно. — Маленький шаг для человека, большой шаг для человечества…
— Да хватит тебе, — засмеялась Ника, но сделать даже этого маленького шага не смогла и плюхнулась обратно. Слишком трусила.
Они пошли к Лаврику на следующий день. Он был им рад, и говорил с ними обо всем, и был тронут слезами на глазах увидевшей его Ники — а он и был таким, каким она его себе представила вчера: бледным, каким-то худым и особенно остроносым. Она даже не удержалась и поцеловала его в щеку, когда уходила. И все же по какой-то странной договоренности ни Егор, ни Ника не рассказали и даже не упомянули о том, что ходили на колесо без него.
Они пошли тем же вечером снова, а потом и на следующий вечер, и Ника все-таки встала и сделала этот «маленький шаг для человека», и они смеялись и дурачились еще больше. А потом как-то оказалось, что оба молчат и смотрят на вид, раскинувшийся внизу, и голова Ники лежит у Егора на плече, и ей совершенно не хочется, чтобы все это кончалось.
А потом пролетела неделя, и Лаврика выписали домой.
Они забежали к нему в гости вдвоем, сразу после школы. Мама Лаврика, красивая и надменная грузинка Заза Гедевановна, врач-гинеколог, усадила их за стол, потчевала всякими вкусностями и, как обычно, довольно кивала, слушая Егора, блиставшего медицинскими знаниями.
— Мой отец тоже был врач, как и дед, — поведала она Нике еще в самое первое знакомство. Отца Лаврик не знал и упоминать о нем при его маме было запрещено. Ника не упоминала. — Благородная профессия, и мы надеемся, что и Лаврик продолжит…
— Нет, мама, — перебил ее Лаврик, упрямо сдвинув темные брови, и Нике даже стало слегка не по себе от взгляда, которым обменялись мать и сын. — Лаврик не продолжит.
Егор хотел быть врачом, Лаврик — бизнесменом, а Ника… Ника трусила. Озвучивать маме мечты о консерватории было стыдно и страшно, да не так уж хорошо она и пела, да и экзамены там были трудные, да и вообще как-то это глупо — связывать свою жизнь с тем, чем не всегда можно заработать на кусок хлеба.
А вдруг не получится?
— Уж вечер, облаков померкнули края… — заводила Ника в своей комнате тихонечко, но голос рвался и дрожал, и спустя какое-то время она прекращала петь и начинала вдруг судорожно проглядывать списки институтов, придумывать и вычислять, куда бы она могла пойти.
— Ох, — говорила ей мама. — Да не волнуйся ты так, все образуется. Я за отца твоего вышла замуж и бросила училище, и ничего, не жалею. Главное — удачно замуж выйти. Когда муж — каменная стена, вот что главное…
— Да мама, хватит, — ворчала Ника. — Рано мне еще замуж. Не хочу.
— Рано ей. Это на словах вы все ранние, а потом раз — и родила в восемнадцать лет…
Мама вглядывалась в ее лицо.
— Но ты бы мне сказала, если бы у тебя…было? — Ника делала большие глаза. — Если хочешь, поговорим…
— Я даже не целовалась еще. — Ника не любила такие разговоры, потому что они будили в ней мысли, за которые было стыдно, и потому старалась от них уйти. — Мам, не надо со мной быть «прогрессивной», ладно? Я все уже из книжек знаю.
— Да я просто хотела, чтобы ты знала… — защищалась мама. — Что можешь мне доверять и поговорить, если нужно…
Нике становилось стыдно, она целовала маму в лоб и обвивала руками ее шею, утыкаясь лицом в копну седеющих волос.
— Мамуль, я знаю. Я… доверяю.
ГЛАВА 3. НИКА
Егор пощупал Олежкины лимфоузлы, заглянул в горло, послушал легкие и сердце. Температура была все также под сорок, и пришлось сделать укол, который мой сын перенес со слезами на глазах, но стойко, без звука. Пока Олежка натягивал штаны, Егор повернулся ко мне — я стояла все там же, у окна, вжавшись в белоснежные шторы и кусая губы от беспокойства, — и сказал, что моего сына нужно везти в больницу.
— Поедете с нами. Мне только сначала нужно заполнить карту.
— Что-то… — Я оглянулась на Олежку; он уже улегся лицом к спинке дивана, но явно навострил уши. — Пойдем в кухню? Нужны документы, да? И я же тоже поеду?
Пока Егор писал, я растерянно лепетала глупости: спрашивала, брать ли с собой ложки и сколько нужно денег, вдруг вспомнила, что не помню, куда дела полис, стала звонить маме, зачем-то снова пошла к зеркалу, чтобы убедиться, что я — это все еще я…
— Я не знал, что вы вернулись.
Он совсем не смотрел на меня, заполняя какой-то бланк — ах, да, карту же, — и потому не замечал, как жадно я его оглядываю, как скольжу глазами по широким плечам, по мягкой волне волос, впитывая в себяеще мгновение Егора Ковальчука, как пытаюсь найти в себе силы отвести взгляд и не могу, и падаю, падаю, падаю в воспоминания…
— В позапрошлом месяце, — выговорила я все-таки, и голос был сухим, надтреснутым, как будто я не пользовалась им с тех пор, как научилась говорить. — После того, как умер папа.
Егор поднял голову; его взгляд был полон сочувствия.
— Прими мои соболезнования.
— Спасибо.
Мы смотрели друг на друга, и я
