Итак, корабль направлялся к берегу, а путешественники громко возносили хвалу Всевышнему, словно на тайном пуританском собрании. Мильтон стоял с Гусперо на корме, заявив, что желает в момент прибытия в новую страну быть обращенным лицом к Англии. Прочие столпились на палубе у кормила, где ощущался напор нестихающего мощного ветра, вновь переменившего направление: теперь корабль, отклонившийся к северо-западу от Саконнет-Пойнта, относило к более пустынной части берега. Штурман и капитан видели опасность. Сила ветра гнала корабль к скале, наполовину погруженной в воду. Капитан велел взять право руля и спустить якорь. Однако зацепиться за морское дно не удавалось.
— Якорь ползет, — крикнул один из матросов. — Корабль дрейфует!
— Продолжайте травить цепь!
— Кончилась!
«Габриэль» качнулся вперед — и, видя, как приближается скала, все воззвали к Господу о спасении, прежде чем корабль разобьется в щепы. Мильтон слышал молитвы и причитания, однако его невидящие глаза все еще были устремлены в сторону Англии. «Пожалуй, — невозмутимо проговорил Мильтон, — мы угодили в серьезную переделку. Чувствую, нам грозит опасность перевернуться». Доносившееся из трюма блеянье коз и мычание скота мешалось с визгом детей и клокотанием разбушевавшихся волн. Мильтон на мгновение сомкнул веки — и, казалось, погрузился в еще более непроницаемую тьму. Он вздумал было уцепиться за руку Гусперо, желая сохранить равновесие на шаткой палубе, но схватил один воздух — и рухнул, подкошенный внезапным рывком судна и сознанием собственной беспомощности. Тут же он ощутил, что Гусперо старается поставить его на ноги.
— Я смотрел в сторону берега, — прокричал Гусперо, голос которого заглушали свирепые порывы ветра. — Нас несет прямиком на огромную скалу!
— Предай себя в руки Господа! — крикнул в ответ Мильтон, но слова его потонули в сокрушительном треске разламывающегося на части корабля. Волны взметнули «Габриэля» вверх — на минуту он повис в воздухе между двумя громадными скалами, но затем со скрипом осел на острые камни, под удары налетающих валов. Вода хлынула внутрь, поглотив команду и путешественников, а Мильтона и Гусперо увлекла через открытый люк в океан. Оказавшись вдруг посреди белой пены, слепец задохнулся, хотя в этот роковой миг его слух и был избавлен от воплей ужаса и смятения. Он ненадолго вынырнул на поверхность, хватая воздух разинутым ртом, и вновь начал погружаться в бездну. Его хлопнула по руке доска, отколовшаяся от обшивки разбитого судна, ударила по ребрам бочка, скатившаяся с палубы, но боли он не чувствовал. На краю гибели, в обстановке кошмара, его окружали не только волны, но и слова: в сознании тонущего кружились фразы — об «огненных валах», что «катятся в пылающей пучине» и «навеки погребен под бурным океаном». Почему огонь и вода сочетались столь странным образом? Поглощаемый гневной стихией, он не мог громко крикнуть, но ясно различал, как этот вопрос произносится вслух.
Гигантская волна увлекла его наверх и швырнула на скалу; оказавшись в расщелине, он ощутил израненным телом неподатливость грубого камня. В изнеможении он раскинул руки и обнаружил под пальцами трещину, которая помогла бы ему удержаться; однако опять заскользил по мокрой скале вниз. Он яростно цеплялся за камень, но неудержимо сползал обратно в море. Он уже скрылся под водой, когда руки Гусперо вытянули его наружу. Юноша оседлал обломок мачты длиной примерно в пять футов и ухитрился взгромоздить на него и хозяина. Он отчаянно пытался направить мачту к суше, однако ее подбрасывал и качал океан; спасенных вновь накрыло волной — и для Джона Мильтона, обхватившего кусок дерева, время и движение перестали существовать. Он повис между двумя мирами, окруженный сгустившимся безмолвием.
— Силы небесные! — воскликнул Гусперо, когда громадная волна взметнула мачту выше прежнего; оба сумели не разжать хватки — и неожиданно юноша ощутил под правой ступней твердое дно. Их прибивало к земле, но, едва юноша пробовал подняться, волны валили его с ног. Однако теперь он барахтался на мелководье: обернувшись к Мильтону, он за руки стянул его с мачты. Оба оказались вблизи берега и, не дожидаясь очередного вала, Гусперо вытащил слепца на сушу. «Вставайте или ползите, сэр! — прокричал он. — Здесь медлить нельзя». Кое-как выбравшись на берег, они прислонились, чтобы отдышаться, к поваленной бурей сосне. Дрожа от холода, в изнеможении, покрытые синяками и ссадинами, они не могли удержаться от слез.
3
— Хуже, конечно, было и не придумать. Но наши приключения начались гораздо раньше. Ты слышала когда-нибудь об Актоне, Кейт? Чудное место. Что ж, вот тогда все и началось.
— Это ведь тоже не в Лондоне? Ты как-то сказал, что там вкусная свинина.
— Там разводят свиней, Кейт. Но не едят. Нынешней весной я уже прошагал изрядное расстояние на пути из города, когда увидел впереди себя шаткую и валкую повозку. Весь глянец с моих башмаков, как тебе нетрудно представить, давно сошел, и потому мне вздумалось проехаться в задке этой телеги. Тебе известна наша лондонская поговорка? Посидишь чуток — бегом со всех ног. Именно так я в уме и прикинул. Одним прыжком вскочил туда…
— Ты не передашь мне вон ту салфетку, Гус? Ага. Теперь я опять тебя слушаю. Больше не шелохнусь.
— И вот я забрался в телегу, тайком от возчика, и уютно устроился на холщовом покрытии. Протряслись мы капельку душа в душу — как вдруг слышу: кто-то жует и чавкает. Потом слышу зевок — и на меня пахнуло ароматом выдержанного сыра. Приложил я ухо к завесе — и ясно различил: кто-то с аппетитом трапезничает. Ты знаешь историю о кладовой матушки Элис? Везде пустота — нет ни черта. В желудке у меня было так прискорбно, что я кое-как набрался смелости и прошептал: «Не осталось хоть крошечки?» Изнутри донесся тихий вздох, словно выпустили воздух из кожаного пузыря, и я прошептал снова: «Хотя бы чуточки этого прекрасного сыра?» — «Кто вы?» Голос был мужской, но такой дрожащий, словно принадлежал знатной даме, пытающейся торговать пикулями.
— Мистер Мильтон иногда дрожит как лист. Я держу его за руку, пока он не успокоится.
— Не возьмешь ли сейчас за руку меня, Кейт? Вот так?
— Сядь на место, Гус, а то мне не закончить с шитьем. Будь хорошим мальчиком. Пожалуйста.
— И тут он спрашивает, кто я такой. «Кто я такой, сэр? Простой бедолага, только и всего. Прошу, не вздумайте только тыкать в холстину шпагой или там кинжалом».
Он помолчал немного. «Чего же тебе от меня надо, бедолага?» — «Да я уже сказал. Чуточку этого доброго выдержанного сыра. Я прямо-таки предвкушаю, как он обласкает мое нутро». — «Бедолага из Лондона, стало быть». — Когда он успокоился, голос у него сделался очень мягкий и ровный. Как бывает у тех, кто много поет.
— Я знаю его песни, Гус. Он зовет их девиациями. Только что это такое, девиация? Так и не осмелилась его спросить.
— Это что-то съедобное. Вроде пирожного. Я рассказал ему все как есть: что мои предки испокон веку были колбасниками. «В местечке Толлбой-Рентс, под Смитфилдом, сэр. Я выскочил из материнского чрева, как кусок эндовер — ской свинины».
