— А я нет, — став неожиданно серьезным, заявил Оскар. — Тех, кто платит по счетам, быстро забывают. Только не оплачивая их, можно рассчитывать остаться в памяти торгашей. Далее я сделал предположение, что вы собираетесь успеть на самый ранний поезд, иначе, зачем бы вы стали платить за номер до завтрака и попросили принести в вестибюль ваш багаж?
— Но как вы узнали, что сегодня у моей жены день рождения?
— Я заметил в вашем багаже букет свежих цветов с вложенной в него карточкой и коробку с женской шляпкой. Я еще не слишком хорошо знаю вас, Артур, однако достаточно, чтобы не сомневаться, что подарки предназначены не для какой-нибудь особы, являющейся мимолетным увлечением. Но шляпная коробка вызвала у меня беспокойство…
— Я ужасно волнуюсь из-за этой шляпки, — перебил его Дойл. — Боюсь, я ошибся с выбором.
— Дамская шляпка — всегда неверный выбор, — сказал Оскар и на мгновение замолчал, помешивая кофе и обдумывая следующую мысль. — В древних Афинах не существовало ни модисток, ни счетов за их услуги. Они там вообще ни о чем таком не знали — великая была цивилизация.
Дойл качал головой недоверчиво и одновременно восхищенно.
— Но как вы узнали, что я уже купил билет? — спросил он.
— Он торчит из вашего левого нагрудного кармана! — ответил Оскар.
Конан Дойл рассмеялся и, не в силах сдержать восторг, так стукнул кулаком по столу, что зазвенели ложки, лежавшие на блюдцах.
— Артур, я рад, что мне удалось вас развеселить, потому что очень скоро я стану причиной ваших слез. — Оскар повернулся к Дойлу и неожиданно внимательно посмотрел ему в глаза. — «Слова Меркурия грубы после песен Аполлона».[5]«Если у вас есть непролитые слезы, приготовьтесь пролить их сейчас».[6]
Дойл так же серьезно посмотрел на Оскара и наградил его успокаивающей, доброй улыбкой деревенского доктора.
— Рассказывайте вашу историю. Я внимательно слушаю, — сказал он.
— Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы она получилась не слишком запутанной, — ответил Оскар. — Впрочем, если честно, моя история и без того совсем простая.
Он заговорил очень тихо, почти шепотом. Я помню каждое слово из его рассказа, потому что вечером, придя домой, всё записал в свой дневник, но еще я помню, что мне пришлось наклониться над столом, чтобы ничего не пропустить.
— Вчера во второй половине дня, — начал Оскар, — где-то между половиной третьего и четырьмя я подошел к дому номер двадцать три на Каули-стрит в Вестминстере. Там у меня была назначена встреча, на которую я опоздал. Я громко постучал в дверь, но мне никто не открыл. Тогда я позвонил в звонок — никакого ответа. Потеряв терпение, я снова постучал, на сей раз громче, и еще раз позвонил в звонок. В конце концов, по прошествии нескольких минут, меня впустила экономка. Поскольку я опаздывал, я не стал останавливаться, чтобы выслушать ее извинения, а тут же взбежал по лестнице, вошел в комнату на втором этаже и оказался совершенно не готов к зрелищу, представшему моим глазам. Я стоял и смотрел на жуткую, гротескную и прискорбную картину.
Он замолчал, тряхнул головой и закурил сигарету.
— Мы вас слушаем, — сказал Конан Дойл.
Оскар сделал затяжку и продолжал так тихо, что мы едва улавливали его голос.
— Примерно в пяти футах от меня на полу лежало тело юноши — его звали Билли Вуд. Тело Билли было залито кровью, которая сверкала, точно жидкие рубины, потому что еще не начала сворачиваться. Судя по всему, он умер за несколько минут до моего появления. Билли был обнажен, полностью, и весь покрыт кровью. Только лицо осталось чистым, и я сразу узнал мальчика, несмотря на то, что ему перерезали горло от уха до уха.
Конан Дойл не сводил взгляда с Оскара.
— И что вы сделали? — спросил он.
— Я убежал, — ответил Оскар, опустив глаза, словно стыдился своего поступка.
— Вы расспросили экономку?
— Нет.
— Вызвали полицию?
— Нет. Я вышел на набережную, а потом направился в сторону Челси и своего дома на Тайт-стрит. Я шел, наверное, около часа и, глядя на солнце, сияющее на темной поверхности воды, и на прохожих, которые прогуливались, наслаждаясь теплым вечером, вдруг спросил себя: не сыграло ли со мной злую шутку мое воображение? Добравшись домой, я поздоровался с женой и поцеловал сыновей, но, когда в детской читал им на ночь сказку, перед глазами у меня стояло тело Билли Вуда. Он был невинным, как они, и таким же красивым…
— А этот Билли Вуд, он не был вашим родственником? — перебил его Конан Дойл.
Оскар рассмеялся.
— Ни в малейшей степени. Сомневаюсь, что у него вообще имелась какая-то родня. Уличный мальчишка лет пятнадцати или шестнадцати, никому не нужный, бездомный и необразованный, с парочкой друзей… но я уверен, что родных у него не было.
— Однако вы его знали?
— Да, знал, но не слишком хорошо.
У Дойла сделался озадаченный вид.
— И тем не менее вы отправились на Каули-стрит, чтобы с ним встретиться? Это было любовное свидание?
Оскар снова рассмеялся и покачал головой.
— Нет, разумеется. Он был уличным мальчишкой, и я едва его знал. На Каули-стрит меня привело профессиональное дело… не имеющее никакого отношения к тому, что вы предположили. — Глаза Дойла широко раскрылись, но Оскар поспешно и с энтузиазмом повторил: — Речь не идет о любовном свидании, Артур. Уверяю вас. Можете не сомневаться. Я договорился встретиться там со своим учеником и обнаружил Билли по чистой случайности.
— Но вы знакомы с планировкой дома? Вы бывали там прежде?
— Да, и я не ожидал встретить там Билли Вуда, ни живого, ни мертвого. Я не видел его около месяца или даже больше.
Артур Конан Дойл прижал кончики больших пальцев к усам и пробормотал:
— Оскар, я в замешательстве. Вы отправились на Каули-стрит, чтобы встретиться там «со своим учеником», который, как вы утверждаете, не имеет никакого отношения к данному делу. А где находился ваш ученик, когда вы пришли?
— У него возникло неотложное дело. Когда я вернулся на Тайт-стрит, меня ждала записка от него.
— В комнате, где вы рассчитывали увидеть своего ученика, вы обнаружили тело уличного мальчишки, с которым едва были знакомы, очевидно, ставшего жертвой жестокого нападения…
— Жестокого убийства, Артур, — с напором поправил его Оскар. — Думаю, ритуального.
— Ритуального?
— Тело Билли Вуда лежало, как будто на катафалке, со сложенными на груди руками. Вокруг него стояли зажженные свечи, в воздухе висел запах ладана.
