находилась на фронтах. Расчет чекистов был прост: против орудия не устоят никакие бандиты.
«Пушка» была развернута в трехстах-четырехстах метрах от усадьбы. Анархистам послан ультиматум — он был суров и предельно краток:
«Именем революции требуем освободить усадьбу. Имеющееся оружие оставить в особняке, вплоть до режущего и колющего. Семьи, у кого есть, забрать. Никакого имущества не выносить. Срок — два часа. По истечении оных открываем огонь из пушки без предупреждения. Все!»
Получив ультиматум, бандиты начали обсуждать создавшееся положение.
— Будем драться за светлые идеалы анархизма, — крикнул одноглазый коротышка Поярков, окрещенный местными крестьянами Огарком.
— Пушка ахнет, и они, эти идеалы, будут преотлично освещать тебе путь к самому господу богу, — саркастически заметил один из наиболее трезвых анархистов.
Через полтора часа к отряду красногвардейцев анархисты прислали «парламентера», который высокомерно сообщил, что с условиями ультиматума они согласны, но…
— Разрешите взять несколько повозок и еще кое-какое барахлишко.
Ему было твердо заявлено, что усадьбу должны покинуть пешим ходом. Один же из красногвардейцев крикнул вслед «парламентеру»:
— Вы считаете себя вольными птицами. Птицы, как известно, не ездят, а летают.
…Томительно тянулись последние минуты. Но вот ровно через два часа из ворот усадьбы вылетели первые «черные птицы». Без оружия и без вещей. Вскоре в усадьбе никого из них не осталось.
…Шла осень сурового девятнадцатого года. Был ветер. Землю устилали желтые листья.
КУЗНИЦА
На окраине Дорожайки, там, где сонная речушка Луговинка делает крутой поворот, стоит вросшая в землю кузница. Она стара, на крыше ее буйно плодятся сорняки. Работает в ней Прокоп Северов, крепкий, кряжистый, несмотря на шестьдесят лет, мужик.
Прокоп называет себя пролетариатом. Земля у него только под избенкой. «Меня молот кормит, — говорит он крестьянам, — а вас серп. О союзе серпа и молота слыхали? То-то». Северов немногословен, скорее даже мрачноват. Лицо заросло дымными бородой и усами. Да и весь он, облаченный в закопченную одежду, похож на большой столб сизого дыма.
В кузницу Прокопа, на стук молота, собирались мужики потолковать о мирских делах, дымили махоркой и частенько принимали касающиеся деревни важные решения.
Сегодня у Прокопа работа не ладилась. Он выпустил из рук молот и присел на трухлявый порог. Ненастное сентябрьское утро как-то робко брало разбег. Северов долго сидел, курил, думал одному ему известные думы. Он не заметил, как рядом с ним оказался Иван Гудин.
— Садись, — показал он дружку место рядом с собой.
— Не время сейчас сидеть, Прокоп Семенович, — с волнением сказал Гудин.
Прокоп поднял голову и заметил на глазах соседа слезы.
— В чем дело?
— В Ленина… Прокопушка, — стреляли, — еле выговорил Гудин.
— Неужто? Кто стрелял? Где? — Прокоп вскочил.
— Из губернии, Прокопушка, Васька Суслон эту черную весть привез, — пояснил Гудин.
Так в одной из вологодских деревень крестьяне узнали о том, что 30 августа 1918 года подлая эсерка-террористка Каплан выстрелом из пистолета нанесла другу и вождю трудового народа две тяжелые раны.
Вскоре к кузнице Прокопа начали стекаться мужики. Пришли три брата Охлопковы, на взмыленном мерине прискакал Евлампий Бодряков, притюкал на березовой ноге герой Порт-Артура Александр Коркин, прозванный сельчанами Душа вон… Все они стояли, опустив головы, и не произнося ни слова.
— Эх, — наконец только и вымолвил Прокоп, ударив тяжелым молотком по наковальне так, что полетели искры.
— Надо в волость идти, братцы, — предложил Коркин. — Может, это неправда. А если… то душа из них вон…
В волость пошли Прокоп, братья Охлопковы и Александр Коркин. Там уже было полно крестьян из ближних и дальних деревень. Состоялся митинг. На нем с краткой речью выступил председатель волисполкома, бородатые мужики, не подбирая деликатных слов, требовали сурово наказать контру революции. А один из них, саженного роста крестьянин лет пятидесяти, взобравшись на телегу, словно разговаривая с самим собой, густым басом произнес:
— Выходит, они бьют нас, значитца, мы должны их. Был я на японской, был на германской, теперь надо идти на гражданскую. Надо!
Прокоп с братьями Охлопковыми и Александром Коркиным возвратились в Дорожайку. Двое младших Охлопковых лишь затем, чтобы перед уходом на фронт проститься с матерью и отцом: они в волости записались добровольцами в формируемый отряд красногвардейцев.
С этого дня кузница Прокопа не пустовала, казалось, ни днем, ни ночью. Все новости, особенно сообщения о болезни Ленина, здесь горячо обсуждались. Газет в деревне никто не выписывал, за ними крестьяне поочередно ходили в волость. Из них они узнавали о ходе болезни Ильича.
— А ведь, братцы, в столице сейчас, бают, туго с харчом, — сказал как-то мужикам Александр Коркин, в раздумье посасывая трубку-носогрейку. — А Ленину надо хорошо питаться. Не послать ли нам посылочку Ильичу, а?
— Дело говоришь, — горячо поддержали его Охлопковы. — Как мы сразу-то не догадались!
В тот же вечер крестьяне собрали сотню яиц, несколько фунтов масла. Идти с посылкой в волость поручили Прокопу. Северов отправился в Кубенское теплым и солнечным утром середины сентября. Там он долго не задержался. Все видели, как он, не заходя домой, словно на крыльях, влетел в свою кузницу. Потянулись туда и мужики.
— Приняли? — первым делом спросил кузнеца Александр Коркин.
— Да, для голодающих детей, — ответил чему-то радующийся Северов. — Говорят, об Ильиче и без нас есть кому позаботиться. И вообще…
— Что вообще? — в один голос переспросили братья Охлопковы.
— Ленин поправился, — невозмутимо произнес Прокоп. — С шестнадцатого сентября доктора разрешили приступать к работе.
— Правда?
— Вот газета, — достал из-за пазухи «Северную бедноту» кузнец.
— Ну, слава богу, — перекрестились братья.
— Слава богу…
— Не богу слава, а самому Ильичу, — поправил братьев Коркин.
ДЕВЯТЬ ДНЕЙ СУРОВОГО ГОДА
(По следам ленинской телеграммы)
1
Противотанковое орудие старшего сержанта Александра Ефимова осталось одно перед наступающим противником. Вокруг ухали снаряды и мины, трассирующие пули прошивали прогорклый закоптелый воздух. Наводчик у Ефимова был ранен, поэтому сам командир прильнул к прицелу. Фашистские машины со зловещими крестами на бортах громыхали где-то впереди, совсем недалеко, но различить их было очень трудно.
Томительно тянулись секунды. Ефимов словно слился с видавшей виды пушкой: он в это время ничего не чувствовал и, казалось, ничего не замечал. Но вот в черном дыму возникли контуры стальной громады. «Огонь!» — подал сам себе команду Александр и нажал на спуск. Впереди, метрах в пятидесяти, среди прошлогодних стеблей кукурузы вспыхнуло пламя. «Ага, гад!» — выругался старший сержант и подал команду заряжающему. Но тут какая-то неведомая сила отбросила его далеко в сторону.
Он лежал на краю глубокой воронки, руки вразброс.
…Когда старшего сержанта принесли из операционной в палату, и он пришел в сознание, безногий
