был востребованным товаром у римлян, как и шкуры, доставлявшиеся из этого региона, а прибалтийские народы всегда стремились к доступу на рынок изделий из металла. Возможно, наиболее активными в таком товарообмене были народы южного побережья Балтики; принадлежащие им различные изделия из металла находили путь и к восточному побережью.
Если процессы изменений, происходивших на побережье в более ранние эпохи, измерять и описывать в категориях тысячелетий, то около 2 тыс. лет назад экономические и социальные изменения в регионе ускорились, и их стало проще датировать. Можно предположить, что оседлое земледелие увеличило пищевые ресурсы; это, в свою очередь, привело к сокращению младенческой смертности и повышению ожидаемой продолжительности жизни. В результате увеличилась плотность населения. Повышение плотности населения в свою очередь, оказало давление на сельское хозяйство, что привело к увеличению размеров существующих полей и расчистке новых, а также к более быстрому распространению всякого рода новшеств. Сходные изменения происходили и в регионах, соседствующих с восточным побережьем Балтики, что вызывало интерес их жителей (принадлежавших к более многочисленным народам), находившихся в поиске новых территорий для расширения среды обитания.
Признание
Мы предполагаем, что в те самые столетия, когда Римская империя на юге управляла всем известным цивилизованным миром, народы восточного побережья Балтики жили своей обычной жизнью, устанавливая правила личного, общественного и политического поведения в соответствии со своими представлениями о том, что является правильным и надлежащим. Каковы были эти правила, мы не знаем. Описания тех столетий, перенесенные археологами и на более поздние времена, однако, используют выражения, предполагающие, что распределение населения по Балтийскому региону достигло большей стабильности, чем когда-либо ранее. Данные описания не отрицают перемещений населения, но эти перемещения приобретают новый контекст; речь теперь идет о народах, живущих в определенных областях побережья. Такое изменение в описании, характерное для позднейших авторов, пишущих о прошлом, частично связано с географическими трудами античных авторов: в первые века «христианской эры» Римской империи появляются письменные свидетельства о народах Балтийского побережья. Эти свидетельства весьма неопределенны, не демонстрируют глубоких знаний предмета, но они, по крайней мере, говорят о признании современниками того факта, что народы за границами Империи более не считались анонимной массой варваров, сменяющих друг друга.
Римский историк Тацит в I в. н. э., например, говорит о Aesti, народе, жившем на южном берегу «северного моря». Сходные упоминания, содержащие термин Aesti, появляются в трудах Кассиодора и Иордана в VI в. и Эйнхарда в IX столетии; другие же греческие и римские авторы, писавшие как раньше, так и позже указанных, давали имена местам и рекам, соседствующим с Балтийским морем, а само море называли «Свевским». Подобные упоминания использовались этими авторами как для того, чтобы удовлетворить желание описать экзотические уголки Европы, так и с целью указать на источник происхождения янтаря, ценимого в Средиземноморье и импортировавшегося из северных земель. Хотя термин Aesti всегда появляется в этих описаниях вместе с обозначениями других малоизвестных северных народов, сам факт наименования как таковой имел большое значение и показывал рост знаний об этом народе.
К сожалению, термины, используемые античными авторами, не очень помогают глубже понять ситуацию на побережье в те времена. Мы можем перестать обозначать народы Балтики археологическими терминами, такими, как «производители шнуровой керамики» или «культура боевых топоров», но при этом возникнет вопрос, чем же заменить эти наименования. Используя такие термины, как Aesti, Тацит и другие античные авторы скорее всего основывались на информации, полученной из вторых и третьих рук на основе рассказов путешественников, известных образованным людям того времени, или же заимствовали их из работ более ранних авторов. Да, это было в некотором роде признание. Однако нет свидетельств, что обозначаемый таким названием народ действительно называл себя Aesti, или о том, как же именно он сам себя называл. В этом было различие между имевшими и не имевшими письменности народами, причем последние составляли на то время большинство. К тому же появление терминов, связывающих народ и место его расселения, подразумевает, что перемещения населения прекратились. Было бы более разумным допустить, что характеристики процессов, свойственных для численно небольших народов, борющихся за территории (ассимиляция, слияние, исчезновение, вытеснение, переселение), имели место в действительности, даже если мы ничего не знаем ни о них, ни о результатах подобных процессов. Однако после 500 г. н. э. появляется все больше свидетельств о народах побережья и местах их расселения: скандинавские саги IX в. содержат описания с такими же названиями, что и русские летописи этого периода. Увеличение числа таких упоминаний позволяет сделать вывод, что в регионе происходила определенная стабилизация расселения.
Много столетий спустя, особенно в ХХ в., ученые, писавшие о Балтийском побережье, достигли определенного консенсуса в вопросе, как именно следует обозначать народы, населявшие его в этот период, используя терминологию, заимствованную из двух исторических дисциплин — исторической лингвистики и исторической этнографии. Лингвистическая методология привнесла общие термины, касающиеся развития и распространения языков, используя свидетельства языков как таковых, но то, что говорится в этом дискурсе о социальной истории людей — носителей языка, приходит из других близких дисциплин, таких, как этнография. Историческая этнография занимается преимущественно природой и развитием существующих групп людей; она рассматривает неязыковые свидетельства и стремится идентифицировать различия между группами, которые могут быть и не видны на исключительно языковом поле. Применительно к Балтийскому побережью обе дисциплины смыкаются и предлагают некоторое количество наименований, частично основанных на групповых языковых различиях, частично — на существовании различных групп населения. Ни в том, ни в другом случае нам недоступны прямые свидетельства, и потому принципы формирования групп всегда до некоторой степени надуманы в лучшем случае гипотетические.
Категории историко-лингвистической традиции являются наиболее общими; таким образом, начать следует с них. Историки европейских языков определяют две широкие категории, актуальные для данной темы, — индоевропейские и финно-угорские языки, и каждая из этих групп состоит из множества языков. Носители языков, относящихся к указанным группам, пришли в Европу с юго-востока. Каждая из групп имела более раннюю версию — так называемые протоиндоевропейские и протофинно-угорские языки. К 500 г. н. э. каждая большая группа оказалась связанной с определенным местом расселения: носители финно-угорских языков располагались к северу от носителей индоевропейских. В Центральной Европе середине I тысячелетия н. э. движение населения носило постоянный характер (его иногда называют «переселением народов»), и другие народы, особенно славянского происхождения (носители индоевропейских языков), пришли в этот регион с востока и юга, оттеснив существующее население к северу. Соответственно, ранее обитавшие там носители индоевропейских языков также отодвинулись к северу, вытеснив финно-угров еще дальше. В результате последние заняли территорию современных Финляндии и Эстонии, тогда как индоевропейцы расселились в оставшейся части восточного побережья Балтики
