Шо ещё за слово такое, бес их разберёт…
* * *
— А ты, дочка, погляжу, ненашенская, — сказала старушка, когда они оказались в городской черте, вернее, когда, попетляв по улочкам частного сектора, остановились отдышаться у полуразрушенного двухэтажного дома. Бианка машинально отметила, что дом хозяин строил с любовью — углы стен отделаны декоративным рустом, на окнах — красивые резные рамы… точнее, были красивые — теперь окна были выбиты, перекошенные рамы свисали вниз на креплениях, а один угол дома полностью снесён, и рядом на земле виднелась глубокая воронка. «Миномётная, сто двадцать миллиметров», — подумала Бианка, некстати вспомнив, как покойный Крешемир учил её отличать воронки — какая от мины, какая от снаряда… в уголках глаз защипало, но позволить себе такой роскоши — заплакать она не могла.
— Я из Венгрии, — ответила Бианка, запустив руку в карман куртки в поисках беджика. Крохотной пластиковой карточки на месте не оказалось. Остальные документы девушки остались в бардачке их машины, но, обнаружив, что оказалась без удостоверения личности, Бианка почему-то не почувствовала особого страха. Может быть, окружающая её действительность сама по себе была настолько кошмарной, что на её фоне ужас от потери документов просто растворялся?
— А по-нашенски чисто говоришь, — заметила старушка. — Звать-то тебя как?
— Бианка, — машинально ответила та. — У меня родители из Чопа, я и по-русски, и по-украински с детства говорю.
— Ясно, — кивнула бабушка. — А меня Марфой кличут. В честь тётки назвали, материной сестры, значит. Её немчура в годы оккупации встрелила за то, что листовки клеила. Як же тебя в наши края занесло?
— Журналистка я, — ответила Бианка. — Приехала снимать репортаж про агрессию.
— Агрессия, — хмыкнула старушка. — Я тоби так скажу, девочка, вот те, што сегодня на блокпосту нас ружжом пужали, вот они настоящие агрессоры и есть. Знаешь, чего они нас ждунами кличут?
— Нет, — покачала головой Бианка. Хотелось попросить, чтобы кто-нибудь разбудил ее, вот только сделать это было некому. — Откуда ж мне знать?
— Бо мы ждём, — ответила Марфа, — когда уже наши придут заместо иродов этих.
— Наши? — переспросила Бианка. — Кто это?
— Русские, вестимо, — ответила старушка. — Те, что с Большой России. Они — наши, а эти черти желто-голубые — чужие.
— Что, и «Вагнер» — наши? — поразилась Бианка. Марфа кивнула. — Они же уголовники, их из тюрем выпустили…
— Не так страшен тот, кто отсидел, чем тот, кого не посадили, — загадочно ответила старушка. — Да и не все там урки, добровольцев тоже хватает.
— Кто ж захочет служить с уголовниками? — удивилась Бианка.
— И хотят, и за честь почитают, — ответила Марфа. — Бо лучше последний уркаган, чем бандеровец, поверь мне. — Она вздохнула и неожиданно лукаво посмотрела на Бианку. — Ну что, молодуха, отдохнула? Идём уж, до сумерек добраться надо. Нам Бог помогает, ишь, тихо как, не стреляют почти.
Бианка только после слов Марфы обратила внимание на звуки, царившие в городе. Не стреляют? Но где-то вдалеке раздавались автоматные очереди, то с одной, то с другой стороны слышались разрывы…
— Ну или почти не стреляют, — добавила Марфа. — Глядишь, дойдём до дому свахи[2] моей. Она в высотке живёт у Гнезда. Подвал у них хороший, перекантуемся пока…
И, не закончив фразы, старушка решительно отправилась дальше. «Что — пока? — подумала Бианка, догоняя женщину. — Пока „Вагнер“ не придёт с его замечательными головорезами?»
Но, поскольку другого выбора у неё не было, она послушно поплелась вслед за подвижной не по годам старушкой.
Глазами героя
Мы все родом из России. Потому что Россия — это не просто страна на карте мира. Россия — это мир. В разное время он назывался по-разному: Русь, Великое княжество Московское, Московское царство, Российская империя, СССР, Российская Федерация… не важно.
То и дело враги приходили на эту землю с войной. Время от времени вся Россия или какая-то её часть оказывались под чужой властью. Триста лет татаро-монголы брали свой ясак; долгие годы польские паны стремились превратить русских в своих холопов; Наполеон сжёг Москву; Гитлер душил в тисках блокады Ленинград.
А Русь жива, как говорил Александр Невский тысячу лет назад (ладно, почти тысячу). Жив русский дух, никуда не делся. Потому опять горят в полях Донетчины танки с черно-белыми тевтонскими крестами и будут гореть, пока не отобьём у врага последнюю пядь родной земли, пока не воткнём пограничный столб там, откуда его когда-то сняли те, кто хотел бы, чтобы русских вообще не существовало.
Но самое мерзкое в этой войне — то, что враг нам противостоит сильный и хитрый. Потому что нет хуже врага, чем брат Каин. Они, те, кто сегодня на другой стороне, образно говоря, из одной с нами колыбели. Они с нами одной крови, но воспитали их наши враги. А когда твой брат мутант, манкурт — это страшно, друг.
В них ещё жива отвага их дедов, которые сражались с нацистами, их отцов, гонявших «духов» в Афгане, но эта отвага теперь служит нашему общему врагу. Иногда, перед смертью, они понимают, что натворили, и в такие минуты я жалею, что не священник, хотя есть ли в мире священник, способный отпустить грехи Иуды и Каина?
И всё-таки враг сумел отравить их души своим ядом, научить их своей подлости. Когда мы только начали СВО, наши противники, бросив хорошо оборудованные позиции, отступили в города. Зачем? Для того чтобы использовать мирных жителей как живой щит. Они и сейчас при первом удобном случае прячутся за спинами горожан, но теперь мы научились бороться с этим. Ну, то есть не совсем так — учимся и сейчас, учимся на ходу, но теперь у нас есть профессиональные «чистильщики», асы штурма, которые умеют воевать в жилой застройке так, чтобы жертв среди гражданского населения было как можно меньше.
Я — один из таких профессионалов. Нас здесь много — людей со сломанными судьбами, тех, по кому стальным катком прошли девяностые с их беспределом, чья судьба была сломана, как молодая берёзка, воспетым немецкой группой «Scorpions» ветром перемен. Наша жизнь и так уже искалечена, потому смерть не кажется нам такой уж страшной. Реальность бывает пострашнее смерти…
— О чём задумался, Саня? — Вик всегда подходит неслышно, за что получил своё прозвище, ставшее теперь позывным, — «Тень». Фамилию свою он не говорит, мы даже не знаем, Виктор он или Викентий какой-нибудь. Кадровики-то знают, но нам не говорят, а мы не спрашиваем. Он — Тень. Чаще всего, иногда — Вик. Знаю ещё, что сидел он по «мокрому», что неудивительно — стрелок он от Бога, потому и работает
