смазываю с щеки полосу крема и засовываю пальцы в рот.
Господи, как же вкусно…
Как давно я не жрал такой вкусной еды…
Глава 2. В которой героиня сама все неправильно поняла…
— Ну, чо там, чо там? — я деловито стряхиваю с мокрых рук капли воды.
Наташка, верный мой д'артаньян, с первого класса с ней не расставались, прикрывает дверь и ухмыляется.
— Мимо пронесся. В сторону мужского “будуара”. Красный весь, злющий.
— Ну-ну… — губы сами по себе ехидно кривятся. Запоздало спохватываюсь, что нужно поаккуратнее с помадой — ужасно жалко портить дорогущий макияж, который ко всему прочему — еще и деньрожденный подарок, — бедненький Тимурчик. Рожей в торт его, кажется, еще не макали.
— Тортик жалко, — Наташка строит траурную рожицу, — это ж был мой любимый у тебя. Сметанный. С ягодами.
— Да брось ты, — отмахиваюсь я насмешливо, — ты прекрасно знаешь, где разжиться порцией такого торта. И знаешь, что с тебя я денег не спрошу.
— Некоторые вещи совершенно необязательно спрашивать, — в голосе подруги начинает звенеть праведное негодование. Что ж, в ней я и не сомневалась. Она всегда платит, заказывает пирожные раз в неделю, хотя раздает их коллегам по работе из-за вечных своих диет. И конечно, всегда оставляет в копилочке в моей прихожей бонусные чаевые “на будущее кафе”. Знает, на самом деле, что в моем положении каждая копейка поможет держаться на плаву.
Потому я и за организацию юбилейного фуршета в школе взялась. Потому что потом на выходе будут раздавать подарочные печеньки в бумажных пакетиках с моими визитками.
— Глянь, не видно Бурцева на горизонте? — прошу Наташку, поддергивая повыше вырез платья. Вроде уже не первый год воюю с собой за принятие себя, но все равно иногда так хочется спрятаться в мешок.
Наташка приоткрывает дверь и тут же её захлапывает.
— Обратно идет, — округляет страшно глаза, — сейчас, погоди, пусть хоть до зала дойдет.
— Да, пусть. Надеюсь, Тевтонцев на парковке от тоски по мне не скончается, — вздыхаю и скрещиваю руки на груди.
Глаза у Наташки становятся такие грустные-грустные, как у верного спаниэля.
— Юлечка, — шепчет она отчаянно, — а давай ты все-таки к нему не пойдешь. Ну ведь Бурцев не дурак. Все знают, что Тевтонцев — педант и зануда. Да и скажем честно, не плейбой с обложки. На кой он тебе, Юль?
— Ну… — я многозначительно повожу плечами. Истинную подоплеку моих действий мне на самом деле объяснять не хочется. Как объяснишь, что спустя пятнадцать лет после выпуска при виде Тимура Бурцева меня затрясло, как самую последнюю истеричку.
Сколько всего я могу вспомнить…
Сколько “незабываемых” сцен, превративших пять лет с шестого по одиннадцатый классы в лютейшую преисподнюю на максималках…
Да хоть даже случай с выпускного…
Наверное, я сама была мелкая дурища и от одного только слова “выпускной бал” у меня несколько месяцев в голове лопались радостные пузырики.
Бал, бал, бал…
Это было первое мероприятие, ради которого я купила свое первое платье — мятное, с воздушной юбкой из фатина и шикарным топом бандо. Ради него торчала три часа в салоне красоты, где меня красили, завивали, укладывали.
И все ради чего? Чтобы придти на выпускной и совершенно случайно услышать, как ухохатывается надо мной Буратино Бурцев и его компания дуболомов, отравляющих мне жизнь.
— Видели, как коровушка-то наша нарядилась? — Бурцев угорал громче всех. — Из её юбки парашют пошить можно.
— А из лифчика зимние шапочки, — подмахивал вечный его подпевала, Сенечка Петлицын.
— Боже, Сенчес, как ты мог натолкнуть меня на эту мысль, — Бурцев тогда возмутился, будто по-настоящему получил по роже, — я ж теперь осознал, что если Плюшка носит лифчик — значит, его можно снять. А раздетая Максимовская… Фу, буэ…
Три минуты вся компания идиотов изображала рвотные позывы — кто кого достовернее.
А через четыре минуты я в слезах и соплях вылетела из школы.
Дома мать застукала меня с разводами туши на лице и над изрезанным платьем с ножницами.
Я думала — мне конец за такое неуважение к родительским вещам, но мама только покачала головой и пошла за жидкостью для снятия стойкого макияжа. Ничего не спрашивая, помогла смыть останки “боевой раскраски”. Только уже когда размазанная я уползала спать сказала:
— Любить себя — вот твоя первостепенная обязанность, Юляш. Если ты этого не сможешь — никто не сможет.
Конечно, в семнадцать лет я не стала слушать мать. Зато месяц назад, когда говорила с бывшим недоженихом о его изменах, когда услышала его “Вот если бы ты похудела…”, когда поняла, что он смотрит на меня как на грязную свинью, вот тогда я внезапно поняла…
Если мужик не может любить меня вот такой, какая я есть, с моими девяноста килограммами — я устала изводить себя диетами и психовать после каждого зажорного срыва.
Плевать на мужиков, пусть они меня не любят. Зато я себя любить буду.
Потому и устроила этот спектакль под носом Бурцева. Потому что Тевтонцев подкатил ко мне удивительно вовремя. Как еще эффективнее доказать этому смазливому выпендрежнику, что и мной могут интересоваться мужчины.
Ну и пусть Тевтонцев звезд с неба не хватает, пусть лысеет, пусть в зоне живота у него такие характерные “пивные рельефы”. Я тоже не принцесса, мне важно, чтоб человек хороший был.
— Да брось ты уже эту дурацкую идею, — отчаянно хныкает Наташка, — между прочим, к тебе даже Тимурчик пытался подкатить. А ты видела его задницу? Ею орехи колоть можно. А бицепсы? Да на них пиджак чуть не лопался.
— Он еще и высоченный, сволочь, — вздыхаю с обидой.
— Ну, вот! — Наташка всплескивает руками, возмущаясь моей строптивости. — Хорошая была бы месть, он столько тебе нервов сожрал, а теперь — чуть слюной не захлебнулся при виде тебя.
— Не смеши, — качаю головой, с невеселой тоской глядя на себя в зеркале, — Бурцев в школе мне проходу за лишний вес не давал. Тошнило его от меня — постоянно мне напоминал. Он просто придуривался. Слышала, как в прошлом году они кого-то из наших парней развели, тухлое яйцо ему в машине зачесав. Самохина, да?
— Да, — Наташка содрогается, потому что Самохин тогда её на свидание в этой провонявшей машине катал. И она отчаянно пыталась сделать вид, что все путем, и этот ароматизор в машине — такой уникальный и инересный…
— Ну вот, — я только критично поджимая губы, — Тимурчик и бодипозитив не сочетаются по жизни. А вот тупые розыгрыши — его любимое развлечение. Так что пусть он хлебальник от торта отмывает, а я —
