пейзажей, путешествуя от селения к селению и беседуя со старожилами. Будь я энтузиастом, собирающим ирландский фольклор, непременно бы издал книгу, по объему не уступающую британскому словарю. Мне было любопытно слушать местные предания, мысленно пытаясь понять, что же из них произошло на самом деле, а что являлось лишь плодом народной фантазии. Такое немудреное развлечение и привело меня на дорогу, ведущую из Ард-Кнок в Маргейт-Лоу.
Дилижанс был полупуст, что, безусловно, скрашивало неблизкий путь до большой деревни, куда я направлялся в надежде успеть на ежегодную ярмарку народного ремесла. В своем последнем письме я клятвенно обещал любимой сестре Ханне привезти редкие сувениры для украшения каминной полки, которая, на мой взгляд, и без того ломилась от милых безделушек. Солнце золотило листву, и деревья вдоль дороги казались отлитыми из драгоценного металла, а трава — залитой жидким янтарем. Двигаясь с севера на юг страны, я словно убегал от холодов, оставляя подступающую зиму далеко за спиной.
— Дальше ходу нет! — крикнул кучер, натягивая поводья, — Поворачиваю на Роуэн Глинн!
Огорчению моему не было предела, однако, судя по карте, быстрым шагом деревни можно было достичь еще до наступления сумерек, и потому я, подхватив саквояж, отправился дальше пешком. Не будучи опытным путешественником, продвигался я медленнее, чем хотел бы, часто останавливался и сверялся с запутанной картой, практически бесполезной в этой, глухой и лесистой, части Ирландии. Тонкие линии дорог петляли в зеленом массиве, то обрываясь внезапно, то упираясь в точки с незнакомыми мне названиями. Стоило спросить кучера, почему дилижанс свернул с пути так рано, и почему пассажиров о том заранее не известили. Впрочем, это уже имело мало значения — я остался один на один с увядающей природой и листом непригодной бумаги в руках. И все же положение мое отнюдь не было безвыходным, накатанная крестьянскими телегами колея вела меня вперед, и по ее состоянию я мог судить, что двигаюсь в правильном направлении.
Солнце меж тем неумолимо клонилось к закату. Красивое зрелище, но не для такого заплутавшего путника, как я. Саквояж мой, еще недавно казавшийся мне таким легким, точно налился свинцом, а колея уже не выглядела наезженной, как было в начале, наоборот, по мере моего продвижения она приобретала все более дикий вид, пока не превратилась в едва заметную стежку, усыпанную листьями. Поглядывая на красный диск солнца, стремительно исчезавший за верхушками деревьев, я впервые почувствовал острое беспокойство. И пугала меня вовсе не перспектива заночевать в лесу на голой земле, а что-то иное, пока непонятное мне самому. Назовите это интуицией, шестым чувством, нажитым горьким опытом, но надвигающаяся ночь внушала мне безотчетный страх. И в тот момент, когда погасли последние лучи дневного светила, тропа вынесла меня на опушку, и с облегчением увидел в долине деревеньку, ничуть не похожую на ту, которую я надеялся найти, но все же как никогда вожделенную.
Никто не вышел меня встречать, единственная улица с утоптанной площадкой в центре пустовала, впрочем, это можно было легко списать на поздний час. Я повернул к ближайшему дому с намерением просить о ночлеге, когда услышал за спиной голос:
— Не живет там никто уж поди лет десять.
Я повернулся и торопливо приподнял шляпу, приветствуя женщину в национальном домотканом платье.
— Я сбился с пути, подскажите, где я? Мне надо в Маргейт-Лоу на ярмарку.
— В Маргейт-Лоу? Далеко же Вы забрались, мистер, — она хрипло рассмеялась, — Если сейчас пойдете, то и к утру не доберетесь. Оставайтесь-ка здесь, а на заре парни подбросят Вас до Маргейт-Лоу.
У меня не оставалось иного выхода, как принять столь щедрое предложение.
Спасительницу мою звали Эйслин О"Доннел. Вслед за ней я вошел в самый крепкий и богатый дом из всех виденных мною в деревне, и все равно мне пришлось пригнуться в дверях, чтобы не удариться о притолоку. Хозяйка жила с сестрой, тихой скромной девушкой, еле слышно пролепетавшей приветственные слова и тут же скрывшейся в своей комнате.
— Неужели вы с сестрой живете одни? Где ваши родители? — спросил я, наблюдая, как споро Эйслин накрывает на стол.
Вблизи и при свете восковых свечей ее лицо утратило свежесть и юную привлекательность, что поразили меня при первой встрече. Только взгляд ее в свете лучин сиял все так же молодо и живо.
— Не побрезгуйте угощением, господин, — с улыбкой обратилась ко мне женщина, словно бы и не услышав мой вопрос, — Чем богаты, то и на стол ставим.
Я с удовольствием воздал должное густому овощному супу и дымящемуся ароматному рагу из картофеля с мясом.
— В жизни не ел ничего чудеснее! — от души похвалил я хозяйку, заметив, что та не притронулась к своей тарелке, не сводя с меня напряженного взгляда. Судя по всему, гости нечасто забредают в эти края.
— О, Вы еще не отведали нашего традиционного ирландского чая, — Эйслинн поднялась из-за стола, так и не отужинав, и я поспешил предложить свою помощь, однако получил отказ.
Оставшись в одиночестве, я обратил внимание на пустые ведра на лавке в дальнем углу, а во дворе заприметил старинный колодец, сложенный из огромных серых валунов. Это был мой шанс оказаться полезным и как-то отплатить сестрам за гостеприимство. Подхватив ведра, я вышел на улицу.
Огни заполнили деревню. Возле каждого дома горел свой костер, устремляя в звездное осеннее небо тонкие столбы дыма. В народе говорят — к ясной погоде. Повернувшись к деревне спиной, я склонился над колодцем и с удивлением обнаружил, что тот абсолютно сух!
— К соседям ходим, — Эйслин возникла за моим плечом буквально из воздуха, я не слышал ни шагов, ни скрипа задней двери, — Идемте в дом. Холодно.
Как и всякая неудавшаяся инициатива, мой поход за водой оставил после себя неприятное чувство неловкости и смущения. Пару раз мне показалось, что мимо окон кто-то проходил, отбрасывая на слюду, заменявшую стекла, длинные тени, но, испугавшись насмешки, я скрыл свои наблюдения. Эйслин заварила чай в чайнике с забавным вязанным чехлом, который называется "tea cosy". Женщина предложила мне самому выбрать чайную ложечку, объяснив это еще одной национальной традицией. Наконец, все условности были соблюдены, и я пригубил обжигающе-горячего напитка из расписной глиняной чашки.
Вкус был странным. Кроме непередаваемой крепости в чае чувствовалось что-то еще, горькие нотки, вяжущее ощущение на
