накануне ночью Гора возился с аппаратом — принимал Москву — и вдруг услышал: «Начинаем передачу «Редкие пластинки»… Старая волжская песня «Утес Стеньки Разина» в исполнении неизвестного народного певца. Недавно была обнаружена случайно старая пластинка».
И Гора узнал свою пластинку, которую они как-то давно, когда нашли, пускали через адаптер, пробуя аппарат. Это была пластинка Леонтия Архипкина.
Мальчики решили немедленно написать письмо в Москву. Они начали так: «Уважаемые дикторы! Вы вели передачу «Редкие пластинки» и сказали: «Старая волжская песня «Утес», исполняет неизвестный народный певец». Но мы знаем, кто этот певец. Он Леонтий Архипкин и живет в нашем собственном городе. У него еще до революции потерялся давно голос, но мы нашли пластинку…»
Все рассказали в своем письме мальчики и просили пустить еще раз по радио пластинку вечером 18-го числа, когда будет смотр.
Письмо было отправлено, и несколько дней друзья ходили, полные самых приятных предвкушений.
Наконец пришло письмо из Москвы.
«Дорогие ребята! — говорилось в письме. — Вы ошибаетесь, полагая, что мы в своей передаче запускали вашу пластинку. Пластинку эту мы передавали несколько раз еще три месяца тому назад…»
— Ну что, видишь? — сказал Горка, едва не плача. — Ну, читай уж дальше…
— «Пластинка была обнаружена полгода назад на фабрике граммпластинок, — читал вслух Витька. — Наклейка на пластинке сильно стерлась, так как была надписана простым карандашом, и мы не могли точно разобрать имя исполнителя. Сохранилось только несколько букв. Теперь благодаря вашему письму мы смогли прочесть всю надпись. Вы дали нам очень ценное указание. Спасибо, ребята! Мы, по вашей просьбе, охотно передадим пластинку еще раз восемнадцатого, в девятнадцать часов тридцать минут».
И вот наступило 18 июня, день смотра. Мальчики не находили себе места. Они обо всем уже договорились и с руководителем радиокружка и с Клавдией Петровной. Показ новых аппаратов радиокружка должен был начаться в театре ровно в 19 часов 30 минут.
Мальчики никому не сказали, что именно будет передавать Москва. Известно было только, что передадут одну вещь по их собственной заявке. Оба они страшно волновались. Им казалось, что обязательно случится что-нибудь: электростанция тока не даст, задержится первое отделение концерта или Граммофон напьется.
Смотр проходил в летнем театре. Стоял теплейший светлый вечер. С широко разлившейся Волги долетал прогретый ветерок, и по высокой воде, ведя за собой длинную баржу, медленно, против течения, топал широкобокий буксир.
Публика, против обыкновения, пришла в театр точно к назначенному часу. В этот вечер зрители были так же нетерпеливы, как и исполнители. На длинных скамьях летнего театра сидели отцы в пиджаках, хранивших складки от долгого лежания в сундуках, и матери в черных кружевных шалях.
Сперва выступал хор. Он имел шумный успех. Но многие были озадачены, когда Клавдия Петровна, объявляя песню про утес, вдруг сказала:
— Исполняем по старому напеву, сообщенному нам товарищем Архипкиным Леонтием Кузьмичом.
В публике зашумели насмешливо:
— Это какой Архипкин? Граммофон, что ли? Пьяница-то? От него жди толку!.. Этот уж сообщит!.. Ай да курлы-курлы!
Граммофон от волнения к вечеру совершенно изнемог и теперь бегал каждые пять минут «подкрепляться» куда-то по соседству. Первое отделение уже заканчивалось, и бурные родительские аплодисменты заставляли без конца выходить на сцену Клавдию Петровну и ее питомцев. Подходило время показа работы юных техников, радистов 4-й школы. Граммофон, который теперь уже считал себя тут своим человеком, а сегодня окончательно осмелел, толкался за сценой, помогал носить аппаратуру и основательно мешал всем. Оставалось уже совсем мало времени до начала передачи из Москвы, как вдруг Граммофон, не зная, как проявить свое усердие, взялся подсобить ребятам, тащившим тяжелый выпрямитель, качнулся и выпустил аппарат из неверных рук. Аппарат ударился об угол стола, и одна из ламп разбилась. Убито глядел Граммофон на содеянное…
— Эх, если б вы знали только, что вы наделали сами себе! — закричал Горка.
Радист Семен Ильич бросился исправлять повреждение, заменил лампу, переключил что-то. Вдруг прибежал переполошенный администратор.
— Вы себя режете!.. Начинайте! — кричал он, вытаскивая часы и поднося их всем по очереди. — Вы должны были начать в девятнадцать часов тридцать минут? Поздравляю!.. А сейчас уже двадцать часов тридцать пять минут!
Мальчики, побелев, вцепились друг другу в плечо. Семен Ильич устало посмотрел на администратора.
— Уберите этого отсюда, — сказал он тихо, — он мешает мне настроиться на Москву.
— Какая тут Москва! — кричал администратор. — Вы уже пропустили час!
— Втолкуйте ему кто-нибудь… У нас же время на час вперед. И ваши часы спешат минут на семь. Сейчас по московскому времени девятнадцать часов двадцать шесть минут. У меня все в порядке. Давайте звонок. Начинаем.
Было очень тихо в летнем театре, когда из-за тюлевого экранчика аппарата, стоявшего на сцене, раздалось:
— Говорит Москва. Начинаем концерт по заявкам радиослушателей. Ученики четвертой школы города Заволжанска просили нас дать им послушать старинную волжскую песню «Утес Стеньки Разина» в исполнении их земляка, народного певца Леонтия Кузьмича Архипкина…
Легкий щелчок, шорох — и могучий, благородных тонов, непостижимо низкий и раскатистый бас запел:
Есть на Волге утес; диким мохом оброс
Он с боков от подножья до края,
И стоит сотни лет, только мохом одет,
Ни нужды, ни заботы не зная…
Граммофон сидел в первом ряду. Он медленно приходил в себя. Он одернул тужурку, полез было за кисетом, но спохватился. Он растерянно оглядел всех, напружился и вдруг расправил грудь, поднес сжатые кулаки к горлу, но наклонился и бережно опустил руки на колени. А вокруг уважительно притихшие люди слушали его, Архипкина, бывший голос, дивясь красоте звука и широкой удали и силе его.
Над крутым обрывом, над волжскими откосами, над неоглядным безмолвием реки к темнеющим горам, к далеким заливным лугам уходила величавая и бескрайная песня:
И поныне стоит тот утес и хранит
Все заветные думы Степана
И лишь с Волгой одной вспоминает порой
Удалое житье атамана…
Граммофон вдруг подался вперед…
Граммофон вдруг подался вперед и, громоздкий, кряжистый, стал приподниматься, медленно оборачиваясь лицом к народу. На него замахали руками:
— Тсс!
— Это я, слышь, сам пою… — прохрипел он.
Но сосед его, сутулый лодочник с круглой мускулистой спиной, крепко взял его за руку и посадил:
— Сам поешь — сам и слушай и другим не мешай… Леонтий ты Кузьмич! — добавил он вдруг мягко.
И Граммофон сел. Кто знает, что он думал в ту минуту? Думал, должно быть, что вот вернули
